Радость
Шрифт:
На один из сеансов Уильям пришел жалуясь на отсутствие всякого энтузиазма по отношению к жизни, на отсутствие страсти к своей спутнице, равно как и к работе. Лежа в запрокинутой позе на табурете, он начал плакать. Я предложил ему произносить при этом: «Боже, что за страшная борьба». Вдруг горло у Уильяма сжалось, и он оказался не в силах выдавить из себя ни слова. В этот момент он поднялся с табурета, говоря: «Есть во всем этом что-то пугающее меня». Он действительно выглядел испуганным, едва ли не до состояния паники. Я попросил его снова улечься спиной на табурет и сказать: «О Боже, я не могу как следует набрать воздух». Он проделал это, а потом добавил от себя: «И это правда». При этом Уильям почувствовал сильный страх, нечто среднее между паникой и ужасом, — страх, который он до сих пор никогда не позволял себе ощущать. А после этого он сообщил мне едва ли не самую важную подробность о своей жизни: оказывается, в мальчишеском возрасте Уильям каждый месяц или около того несколько ночей подряд плакал перед тем, как отойти ко сну. «В момент, когда я только-только просыпался, мое будущее мерещилось мне очень мутным и мрачным, — говорил он, — но потом, когда я вылезал из постели и становился активным, все
Рассказывая все это, Уильям находился в позе заземленности. Когда он поднялся, меня приятно поразила метаморфоза, произошедшая в его лице. Оно было смягчившимся, сияющим и выглядело намного моложе. Казалось, словно его только что выпустили из темной камеры на свет. Я понял в этот момент, что его привычное выражение лица было всего лишь маской. Уильям часто улыбался, но улыбка у него была такой же твердой и зажатой, как и его тело. Случившаяся сейчас с его лицом метаморфоза была обязана своим происхождением тому, что он признал факт собственного отчаяния. «У меня нет иллюзий по поводу собственной жизни», — заметил он как-то. Но почему ему приходилось скрывать и даже отрицать все это? Подобное отрицание бесспорно свидетельствовало о том, что в нем существует глубочайший страх.
Во время беседы по поводу того, что у него отсутствует чувство гнева, Уильям сказал: «Я рассматриваю себя как пример социального успеха. У меня есть деньги, друзья и собственность. Я ни в чем не чувствую себя хуже других людей». Мне было в этот момент совершенно ясно, что он, напротив, стыдится показать свою плохую форму. Его воспитывали в убеждении, что он существо высшего порядка и в этом подобен Богу. Он не мог оказаться принадлежащим к числу простых, обыкновенных людей. Ему, например, было запрещено открыто проявлять хоть какой-то сексуальный интерес к девочкам. «В нашей семье секс не признавался, — рассказывал он. — Мать никогда не сказала сестрам ни словечка по поводу секса. Мы проводили массу времени в церкви. Я был алтарным служкой. Все внимание моей матери было поглощено чистотой и божественным, в общем, тем, что надо быть чистым и быть хорошим». Когда Уильям не слушался, ему читали нотацию, а если он оказывался «плохим мальчиком», то, помимо назидательной проповеди, ему доставалась парочка шлепков. Его никогда не били всерьез. Что же в таком случае послужило тем большим страхом, который вынуждал его отрицать собственные чувства и любой ценой сражаться за превосходство? Поставив перед собой этот вопрос, я понял, что в личности матери Уильяма присутствовали какие-то штрихи, говорившие о психической болезни, как это бывает свойственно едва ли не всем фанатикам. Будучи мальчиком, мой нынешний пациент испытывал ужас перед тем, что может натворить его мать, а также находился в состоянии паники от того, что она оттолкнет его, если он бросит ей вызов. В процессе терапии я неоднократно намекал Уильяму на то, что фанатизм его матери является симптомом чего-то нездорового в ее личности, но сам он до сих пор всегда считал материнские эксцессы не более чем странностью или чудачеством. Сейчас — и это было в первый раз за все время нашего общения — он смог согласиться с тем, что в его матери все-таки было что-то от душевного заболевания. С его глаз спала пелена, и он сумел увидеть немного света. Мир перестал быть мутным, темным и мрачным. Во время последующих сеансов этот свет разгорался все ярче.
История Мэри четко отражает те шаги в ее терапевтическом процессе, которые привели к заметному продвижению на пути к радости. Кратко о ней уже говорилось в предшествующих главах. Когда она начала терапию, то сама занималась гештальт-терапией и была тридцатитрехлетней замужней женщиной. Она посещала профессиональный семинар, который я проводил для группы психотерапевтов разных школ и направлений, и на нее произвела сильное впечатление моя способность понять внутреннюю борьбу, которую она вела, на основании анализа ее тела. Его бросающейся в глаза особенностью была ярко выраженная «трещина» между верхней и нижней половинами, которые выглядели так, словно эти две половины соединили искусственно. Талия у нее была тонкая и удлиненная. Вообще, обе половины выглядели слабыми; грудная клетка у Мэри была зажатой и стиснутой, шея — тонкой и слегка вытянутой, а лицо — мягким и каким-то хилым на вид. Нижняя часть у нее тоже производила сходное впечатление слабости, что проявлялось в узком, закрепощенном тазе и щуплых, долговязых конечностях. Да и стопы отнюдь не выглядели крепкими. Общее ощущение слабости тела усугублялось у Мэри пониженной энергетической заряженностью, что проявлялось также в уменьшенной интенсивности чувств. К примеру, стремление к самоутверждению было у нее явно ослабленным. Помимо всего прочего, ее тело свидетельствовало об отсутствии интеграции между частями: голова, торс и таз не были как следует энергетически связаны друг с другом.
Когда во время упомянутого семинара я обратил внимание Мэри на все эти моменты и резюмировал это тем, что у нее имеется серьезная проблема, которая требует не традиционного, а телесно-ориентированного терапевтического подхода, она ответила, что ни один другой терапевт не распознал ее трудностей. У нее самой была докторская степень по психологии, и на вербальном уровне она могла держаться весьма уверенно, что как раз и сбивало с толку большинство терапевтов, вводя их в заблуждение. У нее было привлекательное, молодое лицо и обворожительная, пылкая улыбка, выражавшая желание нравиться окружающим, но одновременно маскировавшая ее печаль и панику. Когда мы приступили к терапевтической работе, Мэри изъявляла благодарность за то, что я смог разглядеть ее боль и печаль. Она приветствовала и мои призывы к плачу, в котором эта внешне благополучная особа на самом деле отчаянно нуждалась. Выполняла она и упражнения по нанесению пинков, хотя и нечасто, а также визжала, используя слово «почему» в качестве протеста против своего детства, которое считала несчастливым. Мэри ощущала, как плохо к ней относились в детские годы. В ходе работы, нацеленной на то, чтобы у нее выросло восприятие себя как личности, она рассказала много воспоминаний и эпизодов из своего детства, которые наглядно показывали, насколько
Мэри вспоминала свое детство как сплошной кошмар. Она время от времени расхаживала во сне как настоящий лунатик, а иногда даже бегала в сомнамбулическом трансе, словно пытаясь от кого-то или от чего-то скрыться. У нее бывали страшные сновидения. «Я могла плавать в море, а ко мне приближалась стая акул. Иной раз мне удавалось проснуться прежде, чем они набрасывались на меня, но бывало и так, что раньше, чем я пробужусь, они успевали отхватить у меня ногу. В воде оказывалось множество крови. Не помню, чтобы я кричала и визжала, но просыпалась в ужасе. Была еще и другая разновидность сновидений, которая кажется мне менее ясной. Я расхаживала по лесу, а за мною ползла змея, но я чувствовала себя парализованной и не могла убежать. Подобные сны я видела в возрасте лет четырех — пяти. Даже сейчас при воспоминании о них у меня мурашки бегут по коже от ужаса. Я была очень беспокойным ребенком, но претендовала на то, чтобы считаться храброй. Даже в двенадцатилетнем возрасте я испытывала ужас, если мне надо было кого-то попросить о чем угодно. Это было для меня настоящей мукой».
Когда я спросил у Мэри, кем, по ее мнению, была на самом деле акула из ее сновидений, то услышал в ответ: «Я всегда думала, что это был мой отец. Однако позднее я стала испытывать огромный страх по отношению к своей матери. Раньше у меня никогда не было ощущения, что мать ненавидит меня. А вот сейчас я чувствую, что мать меня нисколько не любила. Боюсь взглянуть в лицо тому неприятному факту, что она ненавидела и ненавидит меня».
Во время того же сеанса она поведала, что причиной, по которой в свое время поженились ее родители, была беременность матери, причем в материнском чреве в тот момент находилась именно Мэри. У нее было чувство, что отец вовсе не хотел видеть ее мать в качестве жены. Когда моя пациентка появилась на свет, между родителями возник конфликт по поводу ее имени, и в конечном итоге новорожденную назвали так, как предпочел отец. А потом она сказала вот что: «Когда я была маленькой, то всегда чувствовала себя настоящей невестой отца». Мэри хорошо осознавала, что отец проявлял к ней сексуальный интерес, хотя у нее не было ощущения, что он как-то злоупотреблял ею.
Для Мэри было очень существенно почувствовать имевшуюся у нее телесную проблему, равно как и то, каким образом она была обусловлена ее детскими переживаниями. В процессе терапии я неизменно обращал внимание своей пациентки на расщепленность ее тела и на необходимость интеграции его разобщенных сегментов. Это достигалось тем, что волну возбуждения, связанную с дыханием, мы заставляли энергично прокатываться через все тело. Дыхание в запрокинутом положении на табурете способствует именно такому перемещению дыхательной волны. Во время одного из сеансов, лежа в указанной позе и старательно дыша, она начала плакать и произнесла: «О Боже, я не могу вынести эту трещину между верхней и нижней половинами тела. У меня такое чувство, словно меня пытают на дыбе». Мэри действительно подвергали психологическим пыткам, и в доме ее детства тело девочки было сломано эмоциональными конфликтами, которые порождались сексуальным интересом к ней со стороны отца, а также материнской ревностью и враждебностью по отношению к дочери. В то же самое время Мэри не могла протестовать против того, что с нею происходило, потому что ее родители были слепы по отношению к собственному поведению. С моей помощью и поддержкой Мэри стала вопить: «Вы мучите и пытаете меня, а я не в силах этого вынести!» Но после этого добавила: «У меня такое чувство, словно я не могу вырваться!» Вслед за этими словами она буквально рухнула на пол и разразилась горестными рыданиями.
Позднее она дополнила: «Мать все время стояла за моей спиной, немедленно атакуя всякий раз, когда я пыталась стать свободной или проявить любое сексуальное чувство. С самых малых лет она превратила меня в свою маленькую ловкую служанку и была этим весьма довольна. Но зато впоследствии, в школе я была ужасно неуклюжей. Думаю, что-то со мною было не в порядке. Я испытывала чувство вины за свой гнев по ее адресу». Но Мэри испытывала подобное же ощущение вины и в связи со своими сексуальными чувствами. Во время того же самого сеанса она жаловалась на мучительную боль в области таза. При этом Мэри ощущала нежелание поглубже погрузиться в это чувство. Затем, в процессе обсуждения ее страха перед необходимостью более глубоко почувствовать свой таз она сказала: «О Боже, я чувствую, меня сдерживает боязнь психической болезни у отца. Он сошел бы с ума, позволь я своим сексуальным чувствам выйти наружу». В этот момент она начала горько плакать, после чего добавила: «Ощущение такое, словно вся энергия моего отца поступает в мой таз. Его взгляд был всегда направлен в сторону моего таза. Это было безумие — пытка — нечто невыносимое. Я и прежде знала о его порочности, но сейчас ощущаю это напрямую, непосредственно. Однако, поскольку никто этого факта не подтверждал, получалось так, что именно я плохая и я во всем виновата. Я отсекала все сексуальные чувства, расположенные у меня в тазе, и стала настоящим "ангелочком", эдакой хорошей девочкой-католичкой. Когда у меня появлялись какие-либо сексуальные чувства или я проявляла самое минимальное сексуальное возбуждение, то чувствовала себя порочной и даже извращенной.
Это весьма печально. Но, — продолжала она, — сейчас у меня наконец возникли хорошие телесные ощущения и, хотя я чувствую себя более сексуальной, чем прежде, мое поведение с мужчинами стало менее кокетливым и манящим». Достигнутое улучшение явилось результатом облегчения напряжений в ее теле, явившегося, в свою очередь, следствием упражнений в плаче, воплях, нанесении пинков и ударов руками, которые давали волне возбуждения распространяться более свободно. Мэри, кроме того, регулярно выполняла биоэнергетические упражнения дома, что еще больше укрепляло ее тело. В результате большой телесной работы и сопутствующего выражения чувств ее страх в очень значительной степени пошел на убыль.