Радости моего детства
Шрифт:
«Тоже мне, царь Иудейский! Ишь, мёртвых исцелял! Себя с Креста сними!»
Во-вторых или во-первых. Вот ещё что. Если вы уже «не играете», не повод ли это посмеяться над тем, кто «ещё играет»?
Вероятно, многие помнят тот случай из своей жизни, когда они впервые были не только оставлены и преданы, но и осмеяны.
Людям обязательно нужен кто-то, над кем можно посмеяться. Нужен кто-то, на кого можно и даже приятно показывать пальцем.
Лучше всего это делается коллективно.
Тот, кто «ещё играет», – очень даже
Иногда «верный» – повод не только для смеха, а и для казни.
Сплошь и рядом. От староверов до сталинских лагерей.
О лагерях
Мне исполнилось лет пять или шесть, когда это произошло. Я не ходила в детский садик – меня «смотрела» бабушка Шура, папина мама.
Про бабушку – отдельная история.
А сейчас про то, что в тот день мы сидели дома с бабушкой, пока родители были на работе. Раз я дома – значит, в школу ещё не хожу. Ведь мои родители – учителя и школа как раз являлась их работой.
Утро, солнце лучами пронизывает комнату. Я – в комнате, бабушка – на кухне. Стук в дверь.
– Сейчас, сейчас, – торопится к двери бабушка, вытирая руки о фартук.
Я тоже выглядываю и вижу, как бабушка отступает от двери. И лицо у неё… такое… такое…
– Грышка, – говорит бабушка. – Грышка, ты? Бабушка родом из Полтавской губернии, Кобылякского уезда, волости Кишенки. Так написано у неё в «метрике». Но она этой волости не видела и не помнила. Она мне даже рассказывала о своём первом детском воспоминании: всё их семейство на арбе едет в Крым, через Перекоп. Бабушка Шура всегда говорила, что она из запорожских казаков, которые когда-то переместились в Полтавскую губернию. А вот почему семья бабушки переехала из Полтавщины в Крым в 1906–1907 годах, я не знаю до сих пор. Это я к тому, что украинский говор слышала с самого раннего детства и так говорила сама, когда была маленькой.
На пороге комнаты появился высокий, мощный, слегка сгорбленный мужик. Лицо тёмное, какие бывают у рыбаков. Седые, вьющиеся волосы. Глубокие носогубные складки. В руке торба.
– Я, – прохрипел мужик. – Я, Шурка. Бабушка и этот мужик обнялись.
– Садись… я сейчас…
Бабушка захлопотала, стала ставить на стол жареную рыбу, помидоры, огурцы, графинчики, гранёные стограммовые стаканчики.
– Не суетись. – «Грышка» взял бабушку за руку. – Не торопись, Шурка. Я никуда не спешу.
– Танька, а ну, марш отсюда, – махнула на меня полотенцем бабушка.
– Внучка? – спросил мужик.
– Внучка. Вовкина, – ответила бабушка. Тут я, чтоб не вертеться у бабушки на глазах, юркнула под стол.
У нас – замечательный стол. Круглый, на четырёх ногах. Между ножек стола – перекладины. И ещё две перекладины – поперёк, по диаметру. Вот на этих перекладинах я сиживала, и не раз.
Картину дополняла тканая скатерть из чёрных и жёлтых нитей. А вот поднимите-ка руку, у кого в доме не водилось такой или подобной скатерти! Да ещё с кистями!
О,
Сначала я пыталась понять, о чём беседуют бабушка и мужик, но понимала только обрывки фраз и слов. «Лагерь», «всё, нахлебался, хватит», «и Шурка там, может быть», «а где ж ещё»…
Сидя под столом, я улетела в свою очередную сказку про принцессу и злых разбойников, которые прятались возле ботинок «Грышки». Больших таких, потрёпанных ботинок.
Наконец ботинки зашевелились, и я выползла из-под стола.
Мужик обнял бабушку ещё раз и ушёл.
Бабушка…
Моя хлопотливая бабушка почему-то не кинулась убирать со стола, как всегда, а сидела на стуле, положив руки на скатерть.
По её лицу текли слёзы.
Она не плакала, не рыдала, не всхлипывала, а просто слёзы текли и текли.
– Ба, ты чего? – ластилась я к бабушкиным коленям. – Ба, ну не надо! Ба, перестань! Это Грышка тебя обидел? И чего ему надо?
Бабушка потрепала меня по волосам:
– Сейчас, Танька… сейчас перестану…
Бабушка поднялась, и начала медленно собирать посуду.
– Матери не говори! – звякнула тарелкой бабушка.
– Почему?
– Да она же коммунистка. Её наказать могут.
– За что?
Бабушка вздохнула и ничего не ответила. Только потом, когда начала мыть посуду, сказала:
– Это брат деда твоего. Родной брат. Он к немцам в плен попал и в лагере у них сидел, до конца войны. А потом в нашем лагере сидел. На Севере сидел десять лет. Понимаешь, что десять лет?
Я умела и читать, и считать. Мне ведь уже скоро в школу! Десять лет… Это же даже больше, чем Людке! Ей восемь!
– В лагере? – не поняла я. – Десять лет? Это как?
– Да так. Тюрьма такая.
– Почему?
– Да кто ж его знает, почему… говорит, и дед твой в плен попал, скорее всего. Муж мой, понимаешь? Может, и он… сидит где-то ещё…
О, я понимала! Я стала обнимать бабушку, что-то ей говорить… Мы обе плакали, сидя на нашей кухне…
Следующие пояснения не относятся к раннему детству. Но пояснения, наверно, нужны. Моя бабушка получила бумагу о том, что муж «пропал без вести», в возрасте сорока лет. В пятьдесят – она стала моей бабушкой и переехала из своей полуразваленной хаты жить к сыну, к моему отцу. Сначала – в съёмную комнату, потом – в ту самую квартиру в старом барском доме, в которой прошло моё детство.
Многие мужчины предлагали бабушке замужество. Она была хороша собой, умела и готовить, и шить, и петь. И жить.
Но бабушка всем ухажёрам отвечала так: «Я мужа не хоронила. Не видела, что он в земле лежит. Не вдова я…»
Бабушка ждала. Ждала своего Шурку с возраста сорока лет и до самой смерти.
В детстве мне казалось, что сорок лет – это ужасно много. Сейчас я считаю иначе. Моему старшему сыну – сорок. Он так юн…
Шурка и Шурка, Александр и Александра, дед и бабушка, светлая и вечная память вам, мои дорогие.