Радуга тяготения
Шрифт:
— Я должен что-то сделать. Разве нет?
— Нет. Нужно выждать.
— Это неправильно, Монтауген.
— Да.
— А как же Ильзе? Ей надо будет вернуться?
— Не знаю. Но сейчас она здесь.
Посему Пёклер, как обычно, избрал молчание. Избери он что-нибудь другое — раньше, когда еще было время, — они бы все, наверное, спаслись. Даже из страны бы уехали. А теперь он опоздал: наконец захотелось дела, а делать уже нечего.
Ну, честно говоря, он не слишком-то долго и раздумывал о былых ней-тралитетах. Он не был так уж уверен, что вообще их перерос.
Они гуляли вместе с Ильзе по бурному берегу: кормили уток, разведывали сосновые рощи. Ей даже разрешили посмотреть запуск. Этим ему что-то хотели сказать, но смысл он понял гораздо позже. Значило это, что нет никаких режимных нарушений безопасности: далее если она кому и сообщит, это совершенно неважно.В них вонзился рев Ракеты. Ильзе впервые придвинулась к нему поближе, обняла. Ему же показалось что это он за нее цепляется. Отсечка двигателя произошла слишком рано, и Ракета грохнулась где-то в Пенемюнде-Вест, на участке люфтваффе. Грязный столб дыма повлек к себе дикий парад воющих пожарных машин и грузовиков с рабочими. Ильзе поглубже вздохнула и сжала руку Пёклера.
— Это ты ее научил, Папи?
— Нет, так не должно было. Ей полагалось лететь большой дугой, — очертив рукою: парабола тянется за ней, охватывая
— А куда она летит?
— Куда мы ей велим.
— А мне можно когда-нибудь полетать? Я же вовнутрь помещусь?
Она задавала невозможные вопросы.
— Когда-нибудь, — ответил Пёклер. — Может, когда-нибудь — на Луну.
— На Луну… — так, будто сейчас он расскажет ей сказку. А когда сказки не последовало, Ильзе сочинила свою. У инженера в соседней каморке к фибролитовой стене была прикноплена карта Луны, и по многу часов Ильзе разглядывала ее, прикидывая, где хочет поселиться. Миновав яркие лучи Кеплера, суровую уединенность Южных Возвышенностей, потрясающие виды Коперника и Эратосфена, она предпочла маленький симпатичный кратер в море Спокойствия, называется «Маскелайн Б». Они построят себе домик на самом краю — Мутти, она и Пёклер: золотые горы в одном окне, широкое море — в другом. А в небе — Земля, вся голубая и зеленая…
Надо ли было ей сказать, что на самом деле такое эти лунные «моря»? Что там нечем дышать? Собственное невежество его пугало, его отцовское недотепство… По ночам в каморке, где в паре шагов Ильзе сворачивалась калачиком на армейской раскладушке, серенькая белочка под одеялом, он задавался вопросом, не лучше ль и впрямь ей будет под опекой Рейха. Про лагеря он слыхал, но ничего зловещего в них не видел: Правительству он верил на слово — «перевоспитание». Я так все испортил… таму них люди с квалификацией… обученный персонал… знают, что нужно ребенку…пялился в электрическое рассеяние этой части Пенемюнде, что по его участку потолка вычерчивало карту приоритетов, отвергнутых грез, благосклонности в глазах берлинских мастеров фантазии, а Ильзе иногда нашептывала ему сказки на ночь о Луне, где она будет жить, пока он безмолвно не переносился в тот мир, который все-таки был миром иным: на карту без национальных границ, ненадежную и бодрящую, где летать — нормально, как дышать, — но я упаду… нет, подымаемся, вниз посмотри, тут нечего бояться, на этот раз — хорошо… да, прочно в полете, получается… да…
Может, Пёклер сегодня вечером лишь свидетельствует — а может, на самом деле участвует. Точно ему не показали. Погляди-ка. Тут сейчас поспособствуют Фридриху Августу Кекуле фон Штрадоницу в его грезе 1865 года — великой Грезе, что революционизировала химию и сделала возможной «ИГ». Чтобы нужный материал добрался до нужного сновидца, все и всё, что имеет касательство, должны в схеме располагаться на своих местах. Мило, конечно, что Юнг дал нам представление о наследственном фонде, в котором все пользуются одним сновидческим материалом. Но как же так выходит, что является нам всем индивидуально, каждому — именно и только то, что ему потребно? Не означает ли это некоего коммутационного маршрута? бюрократии? Почему бы «ИГ» не ходить на сеансы? Наверняка у них вполне свойские отношения с бюрократией другой стороны? Греза Кекуле маршрутизирована мимо точек, кои могут изгибаться дугой сквозь безмолвие в ярком нежелании существовать в движущемся моменте, несовершенный, человеческий свет, что интерферирует с серьезными бинарными решениями этих агентов, нынче дозволяющих космическому Змею в темно-лиловом великолепьи чешуи, в сияньи совершенно точно нечеловеческом, пройти — не чувствуя, не изумляясь (как отсидишь чуток в — что бы тут этони значило, — один такой архетип начинает довольно-таки смахивать на любой другой, да нет, слышится голос кого-нибудь из новых наймитов, из той лоховатой кодлы туристов в сирсакере, что привалила в первый же день: «Ого! Эй — да э-это ж Арево Творенья!А? Ну точно же! Че-ерти червивые!» — но они сравнительно быстро успокаиваются, одергивают свои рефлексы за Намерение Пялиться, самокритика, знаете ли, — поразительная методика, действовать не должна бы, но действует… Вот — вот вам вкратце проблема Кекуле. Начал с учебы на архитектора, но обернулся одним из атлантов химии, и на голове у него теперь навсегда бремя большей части органического крыла этого полезного оплота — в аспекте не просто «ИГ», но Мира, при условии, что вы способны наблюдать сие различие, хе хе… Опять-таки, Либих повлиял, великий профессор химии, чьим именем назвали ту улицу в Мюнхене, где жил Пёклер, пока ходил в Политех. Когда Кекуле только поступил, Либих преподавал в Гиссенском университете. Он-то и вдохновил юношу на смену области. Так Кекуле обратил архитекторский внутренний взор на химию. То был критический перемык. Сам Либих, похоже, сыграл роль шлюза либо того демона сортировки, которого некогда предложил его молодой современник Клерк Максвелл, дабы помочь сосредоточить энергию в одной излюбленной комнате Творенья в ущерб всему остальному (позднейшие свидетели выдвигали догадку, что Клерк Максвелл предполагал Демона своего не столько условностью в толковании идеи термодинамики, сколько иносказанием по поводу действительного существованиятаких работников, как Либих… нам может открыться, до чего выросло к этому времени вытеснение, если оценить, до какой степени Клерк Максвелл принужден был кодировать свои предупреждения… некоторые теоретики — как правило, те, кто выискивает зловещий смысл даже в печально известной фразе миссисКлерк Максвелл «Пора домой, Джеймс, тебе это начинает нравиться», — и впрямь высказывали крайнюю догадку — дескать, сами Уравнения Поля содержат грозные предостережения: в виде улики они приводят тревожную близость Уравнений к поведению схем двойного интегрирования в системе наведения ракеты A4, то же двойное суммирование плотности токов, что привело архитектора Этцеля Ёльша к постройке для архитектора Альберта Шпеера подземной фабрики в Нордхаузене именно с такой символической формой…). Молодой экс-архитектор Кекуле отправился шарить среди молекул времени в поисках скрытых форм, что наверняка были там, — тех форм, которые он предпочитал рассматривать не как реальные физические структуры, а как «рациональные формулы», являющие те отношения, что имеют место в «метаморфозах» — так затейливо, в духе XIX века он называл «химические реакции». Но визуализировать он мог. Он виделчетыре химические связи углерода, лежащие тетраэдром, — он показал, как атомы углерода могут соединяться друг с другом в длинные цепи… Но, дойдя до бензола, уткнулся в тупик. Он знал, что там шесть атомов углерода и к каждому присоединен водород, — но не мог разглядеть формы. Пока не приснилась — пока его не заставили ее разглядеть, чтобы и других соблазнила ее физическая красота, чтобы другие сочли ее чертежом, основой для новых соединений, новых комбинаций, дабы открылась новая область ароматической химии и вступила в союз со светской
Кекуле пригрезился Великий Змей, держащий во рту собственный хвост, грезящий Змей, окружающий собою Мир. Но подлость, но цинизм, с какими грезу эту следует применить. Змея, объявляющего: «Мир — закрытая штука, циклическая, резонансная, вечно-возвращающаяся», — следует ввести в систему, чья единственная цель — попратьЦикл. Беря и ничего не отдавая взамен, требуя, чтобы со временем «производительность» и «доходы» лишь возрастали, Система отнимает у остального Мира громадные количества энергии, чтобы ее собственная крохотная отчаянная доля давала прибыль: и не только большая часть человечества — большая часть Мира, животного, растительного и неорганического, по ходу дела опустошается. Система может понимать, что лишь выторговывает себе время, а может и не понимать. А время это — изначально ресурс искусственный, не имеет никакой ценности ни для кого и ни для чего, кроме самой Системы, которой рано или поздно придется наебнуться так, что с концами, когда ее привычка получать энергию превысит то, что способен ей поставлять Мир, и она утащит с собою невинные души по всей жизненной цепи. Жить внутри Системы — это как ехать по стране в автобусе, которым рулит суицидальный маньяк… хотя он такой вполне себе дружелюбный, все время шуточки в громкоговоритель отпускает: «Доброе утро, народец, мы вот в Гейдельберг въезжаем, знаете же старую песенку — „Я сердце в Гейдельберге потерял“, — ну так вот у меня один дружок потерял тут оба уха!Не поймите меня превратно, вообще-то милый городок, люди душевные и чудесные — когда на дуэлях не дерутся. А если по серьезу, вас они отлично примут, только ключей от города не поднесут — дадут молоток, пробки из бочек вышибать!» и. s. w.И вы катите себе по стране, где свет вечно меняется — приходят и уходят замки, кучи камня, луны разных форм и окрасов. В небожеские утренние часы — остановки, причины коих не объявляются: выходите поразмяться во дворах под друммондовым светом, где за столом под огромными эвкалиптами, которые обоняешь в ночи, сидят старики, тасуют древние колоды, замасленные и обтрепанные, шлепают мечами, кубками и старшими козырями в треморе света, а за ними урчит вхолостую автобус, ждет — пассажирам занять места,и как бы вам ни хотелось остаться вот прямо тут, научиться игре, за этим спокойным столом найти свою старость — бесполезно: он ждет за дверью автобуса в наглаженном своем мундирчике, Повелитель Ночи, проверяет билеты, удостоверения личности и командировочные предписания, и властвуют сегодня жезлы предпринимательства… кивком он пропускает вас, и вы мимоходом замечаете его лицо, его безумные упертые глаза и тогда на ужасную пару-другую сердечных взбрыков вспоминаете, что, разумеется, для всех вас все закончится кровью, потрясеньем, лишенным достоинства, — однако путешествие тем временем должно продолжаться… над вашим же сиденьем, где должна быть рекламная табличка, висит цитата из Рильке: «Однажды, все только однажды…» [230] Один из любимейших лозунгов у Них. Без возврата, без спасения, без Цикла — не это значение Они и Их блистательный наймит Кекуле придали Змею. Нет: Змей означает — каково, а? — что шесть атомов углерода в бензоле на самом деле свернуты в замкнутое кольцо, в точности как этот змей с хвостом во рту,ЯСНО? «Ароматическое кольцо в известном нам сегодня виде, — старый препод Пёклера Ласло Ябоп в этот миг своей рацеи извлекает из кармашка для часов золотой шестиугольник с германским гнутым крестом посередке, почетную медаль от „ИГ Фарбен“, шуткует в этой своей милой манере старого пердуна, что ему нравится считать крест не столько германским, сколько изображением четы-рехвалентности углерода… — но кто, — с каждый тактом воздевая простертые руки, словно джазовый дирижер, — кто, наслал, Грезу? — Никогда не поймешь, насколько риторические у Ябопа вопросы. — Кто наслал этого нового змея на разваленный наш сад, уже слишком оскверненный, слишком переполненный, не могущий полагаться локусом невинности — если только невинность не есть равнодушная нейтраль нашей эпохи, наш безмолвный уход в машинерии безразличья, — и Змей Кекуле пришел — не уничтожить ее, но показать, что мы ее утратили… нам даны были некие молекулы, одни комбинации, а не другие… мы использовали то, что нашли в Природе, не сомневаясь, бесстыдно, быть может, — однако Змей прошепгал: „Их можно изменитьи собрать из мусора данного новые молекулы…“ Может ли кто-нибудь сказать мне, что еще он нам прошептал? Ну же — кто знает? Вы. Скажите мне, Пёклер…»
230
Пер. В. Микушевича.
Собственное имя обрушилось на него ударом грома, и то, разумеется, был никакой не проф. д-р Ябоп, а коллега, живущий чуть дальше по коридору, — нынче утром коллега этот тянул лямку побудки. Ильзе расчесывала волосы и улыбалась Пёклеру.
Дневная работа пошла на лад. Другие были неподалеку, чаще встречались с ним взглядом. Знакомились с Ильзе — и очаровывались. Если Пёклер читал в их лицах что-то еще, он не обращал внимания.
Затем как-то вечером он вернулся с Ойе, чуть подшофе, чуть возбужденный тревогой за пуск назавтра, — и обнаружил, что каморка пуста. Ильзе, ее цветастый портплед, одежда, которую она обычно разбрасывала по раскладушке, — все исчезло. Не осталось ничего, кроме жалкого листка логарифмической бумаги (которая, как убедился Пёклер, очень полезна для укрощения ужаса экспоненциальных кривых до линейного, до безопасного), такой же, на какой она рисовала свой Лунный домик. «Папи, они хотят, чтобы я вернулась. Может, разрешат снова тебя увидеть. Я надеюсь. Я тебя люблю. Ильзе».
Курт Монтауген застал Пёклера на раскладушке: тот лежал и дышал подушкой, ему казалось — запахом ее волос. После чего на некоторое время отчасти ополоумел: твердил, что убьет Вайссмана, саботирует ракетную программу, бросит работу и отправится искать убежища в Англию… Монтауген сидел и все это слушал, раз-другой дотрагивался до Пёклера, курил трубку, пока, наконец, в два или три часа ночи, изложив ряд нереальных вариантов, вволю наплакавшись, наматерившись, Пёклер не пробил в стенке дыру к соседу, из которой до них донесся блаженный храп неведенья. Остыв к сему времени до раздраженного инженерского элитизма: «Дураки, они даже не знают, что такое синус-косинус, а туда же, будут еще мнеговорить…», — Пёклер согласился, что да, нужно подождать, пусть делают, что собираются делать…
— Если я устрою встречу с Вайссманом, — предложил, тем не менее, Монтауген, — ты поведешь себя красиво? будешь спокоен?
— Нет. С ним — нет… Пока.
— Когда поймешь, что готов, дай мне знать. Когдабудешь готов, сам поймешь, как себя повести. — Это он себе командный тон позволил? Должно быть, увидел, как Пёклеру необходимо оказаться под чьей-то командой. Лени выучилась усмирять мужа лицом, знала, каких жестоких складок он ждет от ее рта, какие интонации ему потребны… оставив его, она покинула безработного слугу, который пойдет за любым хозяином, что его позовет, просто