Радуга тяготения
Шрифт:
***
Если б этот Лайл Елейн не вступил в Масоны, он бы до сих пор, вероятно, выкидывал свои подлые кунштюки. В Мире имеются машинерии, прилежные к неправедности как предприятию, и вроде бы также должны существовать условия, ответственные за равновесность, хотя бы время от времени. Не в виде предприятия, но хотя бы во всеобщем танце. Для Елейна же Масоны во всеобщем танце как раз таковыми и оказались.
Вообразите беду этого малого: столько денег, что не знает, куда их девать. И не надо вопить: «Мне давай!» — не надо. Он вам и так дал, хоть и окольными путями, кои распутать вы сможете лишь с налаженной системой поиска. О, дал, и еще как дал. Посредством Института Елейна и Фонда Елейна этот малый запустил свои крючья в недра туши американского повседневья еще в 1919-м. Кто, по-вашему, подгреб тот патент на карбюратор 100-миль-на-галлон, а? еще бы вы про это не слыхали — может, даже хихикали вместе с оплаченными антропологами, называвшими это Мифом Автомобильной Эры или еще какой хренью, — ну, а выясняется, что приблуда ничего так себе реальная, и не кто иной, как Лайл Елейн раскрутился на это академическое блядво, что хихикало и титулованную лапшу на уши вешало. Или взять ту великолепную рекламную кампанию тридцатых про Траву-Убийцу — кто, по-вашему, работал над нею плечом к плечу (или, как выражались
Психологические исследования стали, по сути дела, специальностью Елейна. Его зондирование подсознания Америки в начале Депрессии считается классикой, и все признают, что оно повысило достоверность «выборов» Рузвельта в 1932-м. Многие коллеги Елейна сочли показную ненависть к ФДР полезной, однако сам Елейн был слишком доволен и позами себя не утруждал. Для него ФДР был в самый раз: Гарвард, в долгу у всяких денег, как новых, так и старых, у опта и розницы, у Гарримана и Уайнберга — американский синтез, ранее не случавшийся, а ныне открывший некие шикарные возможности, и все они группировались под определением «контроль», эдакое приватное кодовое словцо, — в большем соответствии с устремленьями Елейна и прочих. Год спустя Елейн вступил в Деловой консультативный совет, учрежденный под Суопом из «Генеральной электрики», чьи представления о «контроле» были недалеки от представлений Вальтера Ратенау из немецкой «Генеральной электрики». Чем бы там ни занималось подразделение Суопа, действовало оно тайно. Никому не довелось заглянуть в их досье. Да и Елейн никому не собирался рассказывать.
После Первой мировой он закорешился с Отделом хранения иностранного имущества. Им в обязанности вменялось распоряжаться конфискованными германскими капиталовложениями в США. Здесь крутилось много денег Среднего Запада, и потому-то Елейн впутался в Великую Пинбольную Заморочку, а следовательно — в Масонство. Похоже, через некий Химический фонд — названия крыш в те дни были совершенно лишены стиля — ОХИМ продал Елейну несколько первых патентов Ласло Ябопа, а заодно и американское представительство берлинских «Красок и красителей Глитериуса». Несколько лет спустя, в 1925-м, собирая себя воедино, «ИГ» выкупил 50 % «Американского Глитериуса» у Елейна, который свою часть использовал как патентодержателя. Елейн получил наличку, ценные бумаги и контрольный пакет в берлинской конторе «Глитериуса», которой управлял еврей по фамилии Пфляумбаум, дада, тот же Пфляумбаум, на которого работал Франц Пёклер, пока заведение не сгорело и Пёклер снова не оказался на улице. (Вообще-то в том бедствии некоторые усматривали руку Елейна, хотя вину свалили на еврея, еврея же выебли по суду, наложили арест на имущество до полного банкротства, а в свой час и отправили на восток со множеством его соплеменников. Нам также придется продемонстрировать некую сцепку между Елейном и кинопрокатчиками «Уфы», которые тем вечером отправили Пёклера с афишами в Райникендорф на судьбоносную встречу с Куртом Монтаугеном и «Verein f"ur Raumschiffahrt», — не говоря уж об отдельныхсвязках с Ахтфаденом, Нэрришем и остальной публикой вокруг «S-Ger"at», — и вот тогда у нас сложится параноидная структура, достойная сего наименования. Увы, к 1945 году уровень мастерства не дорос до адекватного, допускающего такого рода выборку данных. А если б и дорос, Елейн либо его преемники и назначенцы могли бы грузовиками завозить программистов, чтобы информация на выходе оказалась безвредной. Таких, как Ленитроп, превыше всего — правдоискателей, отшвыривали назад, в грезы, психические вспышки, предзнаменования, криптографии, наркоэпистемологии: пусть пляшут по урочищам ужаса, противоречия, нелепицы.)
После пожара у Пфляумбаума силовые линии между Елейном и его немецкими коллегами пришлось переналаживать. Тянулось это несколько лет. В Депрессию Елейн очутился в Сент-Луисе — беседовал с неким Альфонсо Трейси, гарвардский выпуск 1906-го, Сент-Луисский Загородный клуб, по-крупному интересуется нефтехимией, миссис Трейси носится то в дом, то из дому с ярдажом и охапками цветов, готовится к ежегодному Балу Покро-венного Пророка, сам же Трейси озабочен явлением из Чикаго неких личностей в кричащих полосатых костюмах, двуцветных штиблетах и лихо заломленных федорах, — все они тараторят с акцентом, как у «томпсонов».
— Ох как же мне нужен хороший электронщик, — стонал Трейси. — Ну что сделаешь с этими макаронниками? Вся партия бракованная, а назад они ее брать не желают. Шаг в сторону — они ж меня прикончат. Изнасилуют Мэйбл, съездят в Принстон как-нибудь темной ночью и-и кастрируютмоего парнишку!Знаете, Лайл, что я думаю? Это заговор!
Вендетты, перчатки с драгоценностями, тонкие яды просачиваются в эту благовоспитанную гостиную с портретом Герберта Гувера на фортепиано, розовыми тонами вазы от «Нейман-Маркуса», баухаусной мебелью, похожей на алебастровые глыбы городского макета (так и ожидаешь, что миниатюрные поезда типоразмера «полунуль» зажужжат из-под кушетки и покатятся цистерны с рефрижераторами по низинам пепельного ковра…). Вытянутое лицо Альфонсо Трейси, с бороздами по сторонам носа и вокруг линии усов, осунувшееся от забот, тридцать лет уже не улыбался по-настоящему («Меня даже Лорел и Харди больше не берут!»), угрюм от страха в просторном кресле. Ну как он мог не тронуть Лайла Елейна?
— Как раз такой и есть, — грит он, сострадательно касаясь локтя Трейси. Всегда неплохо под рукой иметь инженера. Этот некогда разрабатывал какие-то супер-пупер-устройства электронной слежки для только оперявшегося ФБР по контракту, которого Институт Елейна несколько лет назад добился и часть перевел субподрядчику — «Сименсу» в Германии. — Завтра же посажу его на «Серебряную Вспышку». Не вопрос, Ал.
— Поедемте-ка посмотрим, — вздыхает Трейси. Они прыгают в «паккард» и выезжают в зеленый речной городишко Губогармон, Миссури, представляющий собой железнодорожную станцию, дубильную фабрику, пару-другую каркасных домов, а над всеми окрестностями возвышается гигантский Масонский зал — ни единого окна в массивном монолите.
После муторной белиберды на входе Елейна наконец впускают и ведут через бархатные бильярдные, замысловатые, полированные игорные притоны, хромированные бары, мягкие спальни, все дальше, к обширному складскому отделу где-то на задах, забитому по десять в высоту пинбольными
— И все до единого разъебаны, — грит меланхоличный Трейси. — Вот поглядите. — Перед ними «Фоли-Бержер»: по всему корпусу отплясывают канкан красотки в четыре краски, нули совпадают с глазами, сосками и пёздами, такая смачная игра, чуточку враждебна к дамам, но весело же! — Никель есть? — Чунгг,фигак летит шарик, чуть промахнувшись мимо крупного очка, хмм похоже тут у нас встроенная кривизна анннгггхксшибает мигалку, которая стоит 1000, но на табло высвечивается лишь 50… — Вот видите? — вопит Трейси, когда шарик камнем падает на дно, ничтожный шанс зацепить его флиппером дзынъфлиппер флипает в другую блядь сторону,и на табло зажигается КРЕН.
— Крен? — Елейн чешет в затылке. — Но вы даже не…
— Они всетакие, — у Трейси от досады аж слезы из глаз. — Сами попробуйте.
Второй шарик еще и выкатиться не успевает, а у Елейна еще один КРЕН, хотя по бортам автомат не лупили — даже по-французски. Третьему шарику удается как-то застрятьу соленоида и (на попопомощь, верещит он пронзительным от боли голоском, ой-й меня шибает током...) дзыньдзыньдзынь, звонки, и скачут цифры на табло, 400 000, 675 000 бздыньмиллион! лучший счет «Фоли-Бержер» в истории и растет дальше, несчастная сферическая душа бьется о соленоид клонически, ужас (да, они вполне разумны, эти существа с астероида Кацпиэль, что с оченьочень эллиптической орбитой, — то есть прошел у Земли всего раз и давно, почти вернулся на сумеречный Край, и никто не знает, где Кацпиэль теперь и когда вернется — если вернется. Все тот же знакомый раздел между дорогой назад и одномоментным появлением. Если Кацпиэлю достало энергии навсегда покинуть гравитационное поле солнца, значит, он обрек этих добрых круглых существ на вечное изгнание — никак и никогда им уже не собраться дома, суждено им вечно рядиться в шарикоподшипники, в стальные шарики в тысячных толпах стеклянных — познать великолепные большие пальцы Кеокука и Пьюаллепа, Устричной бухты, Инглвуда — Дэнни Д’Алессандро и Элмера Фергюсона, Мелкого Бреннана и Хряста Уомэка… где они теперь? а вы как думаете? всех призвали, кого-то убили на Иводзиме, кто-то загнулся от гангрены в снегу в лесу Ардена, а их большие пальцы на первом же смотре с оружием на НВП осолдатчены, загнаны поглубже в детство, когда мизинец соскальзывает кулачково с рукоятки взведения «М-1», большой налегает на подаватель, который еще в глубине казенника, затвор шшшОК! дрябает по большому пальцу уй бля больно же и прощай, еще один непобедимый и легендарный большой палец, навсегда отчалил обратно в летнюю пыль, к мешочкам похмыкивающего стекла, большелапым бассет-хаундам, к запаху стальных горок, нагретых солнцем на детских площадках), ну в общем вот они, канканёрки эти, менады «Фоли-Бержер», готовы накинуться, в широченных напомаженных ухмылках таятся сверкающие секачи, из динамиков, что подразумеваются конструкцией этого аппарата, шпарит какой-то Оффенбахов галоп, длинные ноги в подвязках взбрасываются над муками этого сферического горемыки в перманентной самоволке, все его сотоварищи в желобе подрагивают от сочувствия и любви, сопереживают его боли, однако беспомощны, инертны без пружины, без руки ловчилы, без гидравлических проблем пьянчуги, вакуумных часов серой кепки и пустой коробки с обедом — все это им нужно, дабы чертить свои схемы вниз по высящимся виткам, глубоким лузам с их посулами отдыха, кои лишь опять выпнут тебя наружу, чтоб завихлял, вечно на милости тяготенья, время от времени отыскивая инфинитезимально мелкие дорожки иных пробежек, великих (двенадцать героических минут в Вирджиния-Бич, Флорида, Четвертого июля 1927 года, пьяный моряк, чье судно затонуло в заливе Лейте… отщелкнул от табло, твой первый трехмерный улет — всегда лучший, а когда приземлился, все изменилось, и всякий раз, как пролетал мимо той микровмятинки, что оставил при падении, на тебя накатывало… протрезвев, немногие, заглянув в сердце соленоиду, видели магнитного змея и энергию во всей наготе, хватало, чтоб измениться, от корчащихся силовых линий принести с собою в эту бездну близость к власти, к глазурованным пустошам души, что навеки их развела, — гляньте на портрет Майкла Фарадея в лондонской галерее «Тейт», вот Галоп Муссор-Маффик однажды сходил и глянул, тщась убить безбабый и унылый денек, и впоследствии недоумевал, как могут людские глаза пламенеть столь зловеще, столь просвещенно средь залов трепета и незримого…) но вот голоса кокеток — свидетельниц убийства визглеют, в них режется острая кромка, музыка меняет тональность, ползет выше и выше, попки в рюшечках бьются друг о друга все лютее, юбки с каждым разом вздымаются красней и выше, покрывая все больше поля, до крови клубясь, до печного финала, и как же наш Малыш Кацпиэль станет отсюда выбираться?
Ну ты подумай — едва мрак сгустился окончательно, Провидение устраивает замыкание — статататах!свет гаснет, остается лишь тусклеющее красное зарево на бритых щеках и подбородках двух игроков, что съежились пред опустошительным танцем-манданцем, соленоид шугается и умолкает, хромированный шарик же, освободившись, катится, травмированный, обратно к утешенью дружества.
— Они всетакие?
— Ох как же меня отымели, — стонет Альфонсо Трейси.
— Как дато, так и взято, — утешает Елейн, и тут мы получаем репризу «Светлых дней для черного рынка» Герхардта фон Гёлля — с поправкой на время, цвет и место:
Доллар всег-да — из того же теста! Как бы ни крути-лось, Но если не случи-лось — Проснись-в, росистой траве, Попцу надери — или две… Доллар сделать можно престо, Это непло-хой-на-каз: В пирамиде третий глаз Ну давай моргать: «Здесь главное — не спать!» Была б охота — пойдет работа, Хоть и не всякий день до пота, Но коли всё-с-умом, ночным товар-ня-ком Мечты не усвистают с ветерком, пом-пом… Подкинь еще монетку: Чего там выбирать — Тут можно проиграть, но Войне конца и края нет, ага, А путеводных есть монет, уу-да!