Радуга в небе
Шрифт:
И при этом он знал, что не в силах вырвать ее из тягостного мрака, в который она была погружена. И нечего даже пытаться заставить ее признать его существование, добиться с ней согласия. Это было бы ужасающим святотатством. Значит, ярись он как угодно, а надо сдерживаться. Но кисти рук его тряслись от бешеной ярости, и казалось, сейчас на них лопнет кожа.
Когда в ноябре сухие листья с шумом стали биться о ставни, она встрепенулась, и глаза его блеснули. Собака подняла на него взгляд, но он, наклонив голову, смотрел на огонь. Жена же встревожилась. Он чувствовал, что она прислушивается.
— Это листва шуршит, —
— Что? — переспросила она.
— Листья.
Она опять углубилась в себя. Даже отдаленный шум листьев на ветру был ему ближе, чем она Напряжение в комнате казалось неодолимым, трудно было даже повернуть голову. Каждый нерв его, каждая вена и каждый мускул были натянуты до предела. Словно треснувшая арка, медленно кренящаяся без опоры. Не находя в ней отклика, он хватался за пустоту. И он пребывал сам по себе, удерживаясь от падения в пустоту, от того, чтобы разбиться вдребезги, расколоться на тысячи кусков, сокрушенный самой силой собственной тяжести, силой сопротивления.
В последние месяцы беременности она пребывала в грузном и тяжелом ожидании неотвратимой неизбежности, и состояние это было неисчерпаемо долгим. К этому прибавлялось удрученное настроение. Требовалось столько жизненных сил, чтобы начинать все заново после таких тяжелых потерь. Порой она плакала. Тогда он застывал, окаменев, чувствуя, как готово разорваться сердце. Потому что она отвергала его, отвергала самую возможность признать его существование. Нахмуренное лицо ее говорило, что он должен отступить, не прикасаться к ней, оставить ее одну. Потому что к ней вернулись ее прежнее горе и прежняя потеря, страдания ее прежней жизни — смерть мужа, смерть детей. Память об этом была для нее священна, и он не должен был туда вторгаться с утешениями. За тем, что ей требуется, она придет к нему сама. Он стоял в отдалении, и сердце переполняли чувства. Ему оставалось лишь смотреть на ее слезы, видеть, как они, блеснув в глазах, катятся по этому застылому, с насупленными бровями, лицу, словно бы не ведавшему иных выражений, кроме хмурого, капают на грудь, такую спокойную, почти недвижимую. И вечное беззвучие — лишь время от времени она каким-то странным сомнабулическим движением достает платок, вытирает лицо, сморкается и вновь принимается беззвучно плакать. Он знал, что всякая его попытка утешить будет более чем бесполезной и лишь вызовет ее возмущение, раздражение. Ей нужно было плакать. Но ее слезы сводили его с ума. Сердце словно ошпаривало кипятком, голову стискивала боль, и он бросался вон из дома.
Самой большой и главной его радостью была девочка. Поначалу она его сторонилась, вела себя сдержанно. Какой бы дружелюбной вдруг ни казалась, на следующий день могла опять впасть в отчуждение и совершенно его не замечать — холодная, отстраненная, далекая.
На следующее же утро после женитьбы он понял, что с девочкой ему будет нелегко. На рассвете его разбудил тоненький голосок за дверью, жалобно взывающий:
— Мама!
Он поднялся и открыл ей дверь. Она стояла на пороге в ночной рубашке, прямо из постели — черные глазенки вытаращены и смотрят неприветливо, руно всклокоченных белокурых волос. Мужчина и ребенок стояли друг напротив друга.
— Хочу мою маму! — сказала девочка, ревниво напирая на слово «мою».
— Так входи, — мягко сказал он.
— Где моя мама?
— Она здесь. Входи же!
Выражение,
— Мама!
— Иди сюда, детка!
Ножки мгновенно приблизились.
— Я потеряла тебя, — жалобно проговорила девочка. Мать протянула к ней руки. Ребенок стоял возле высокой кровати. Брэнгуэн без труда поднял ребенка, легкого как пушинка, и опустил его на постель, после чего и сам вернулся туда же.
— Мама! — резко, как от боли, вскрикнула девочка.
— Что, моя лапочка?
Анна, как уж, вползла в кольцо материнских рук и тесно прижалась к матери, прячась возле нее от присутствия мужчины. Брэнгуэн лежал и спокойно ждал. Последовала долгая пауза. Затем Анна вдруг резко обернулась, словно надеясь, что его уже нет рядом. Она увидела обращенное в потолок мужское лицо на подушке. Черные глаза на тонком детском личике глядели с враждебностью, руки ее вцепились в мать, крепко и испуганно. На несколько секунд он застыл неподвижно, не зная, что сказать. Лицо его было безмятежным, гладким, смягченным любовью, глаза светились мягким светом. Не поворачивая головы, он перевел взгляд на девочку; глаза его улыбались.
— Ты только что проснулась? — спросил он.
— Уходи! — бросила она в ответ, быстро, как молния, вздернув подбородок — движение змеи.
— Нет уж, — отвечал он. — Я не уйду. А вот ты можешь уйти.
— Уходи! — повелительно и резко сказала она.
— Тебе здесь тоже места хватит, — сказал он.
— Ты не должна гнать папу из его собственной постели, птичка моя, — с добродушной веселостью сказала мать.
Ребенок злобно покосился на него, жалкий и беспомощный.
— Ты тоже здесь уместишься, — сказал он. — Кровать большая.
Девочка опять хмуро покосилась на него, потом отвернулась и приникла к матери. Она этого не допустит. Днем она несколько раз спрашивала мать:
— Когда мы пойдем домой, мама?
— Мы дома, дорогая, теперь мы здесь живем. Это наш дом, и мы здесь живем с папой.
Ребенок вынужден был с этим смириться. Но он был настроен против мужчины. Вечером девочка спросила мать:
— А где ты будешь спать, мама?
— Я теперь сплю с папой.
Вошел Брэнгуэн, и ребенок сердито бросил ему:
— Почему ты спишь с моей мамой? Моя мама всегда спала со мной! — Детский голосок дрожал.
— Хочешь, и ты ложись с нами, — примирительно предложил он.
— Мама! — крикнула она и обернулась к матери, ища у нее поддержки.
— Я должна быть теперь с мужем, дорогая. Каждой женщине нужен муж.
— Ты ведь рада, что теперь мама и папа вместе, правда? — спросил Брэнгуэн.
Анна хмуро смотрела на него. Казалось, она обдумывает услышанное.
— Нет, — наконец вскричала она сердито, — нет, не хочу! — Лицо ее начало морщиться, и она горько зарыдала. Он стоял и смотрел на нее; он жалел ее, но что поделаешь.
Она тоже поняла это и притихла. Он был к ней снисходителен — беседовал, знакомил со всякой живностью, приносил ей в шапке только что вылупившихся цыплят, брал в птичник собирать яйца, позволял угостить лошадь хлебной корочкой. Девочка охотно сопровождала его всюду, принимала все из его рук, но по-прежнему оставалась безучастной.