Рахиль
Шрифт:
– Ну что, мальчишки, не прощу я фрицев, не прощу.
Несмотря на то, что Алма-Ата была в глубоком тылу, на ее окраинах не слышались разрывы снарядов, город жил в режиме военного времени. Здесь находили спасение эвакуированные, в госпиталях проходили лечение раненые, обретали вторую жизнь заводы, институты, конструкторские бюро, музеи и театры, вывезенные из-под ударов врага.
Близость войны чувствовалась в том, что город заметно опустел. На улицах лишь изредка встречались молодые мужчины, разве что раненые, находящиеся на лечении, остальные – старики, дети и ответственные работники правительственных и партийных учреждений.
Еще одним признаком войны стал голод. Очереди в продуктовых магазинах с каждым днем становились все длиннее. Вернулись карточки на питание. Знали бы вы, как радовалась Эстер Аркадьевна, когда получила в гастрономе кормовую свеклу по карточке! Вот так деликатес!
Понятно, что тот голод нельзя было сравнить с ужасами, творившимися в Ленинграде, или ашаршылыком3, царившим в самом Казахстане во времена коллективизации. Тогда ашаршылык унес ни много ни мало почти два миллиона человек. Да, в «Правде» такое не писали, но там редко писали правду.
В один из вечеров, когда все уже улеглись, и лишь одна Рая оставалась на кухне мыть посуду, зашел старик Батырбеков. Приоткрыв окно и закурив папиросу, он заговорил:
– Все жалуются и жалуются, что не хватает хлеба. Нюни распустили. Голод был тогда, когда мы под Акмолинском с кулаком бились. Мальчишки в школу ходить начали, им и десятка лет не было. Но потом начался ашаршылык.
В комнате запахло дешевыми крепкими папиросами, которые так любил Муса. Как-то Рая попыталась поговорить с Батырбековым, что курение в его возрасте нежелательно, оно медленно убивает, выжигает легкие курильщика, подобно вулкану покрывая их пеплом. Услышав слово «убивает», старик прищурился и ехидно процедил: «Мальчишки не курили, но видишь, как вышло. Брехня все это, ваша медицина!» Теперь оставалось молчаливо наблюдать за тем, как курил Батырбеков.
В комнату врывался холодный ночной ветер, дувший с Тянь-Шаня.
Муса продолжал:
– Знаешь, нет более унизительного для человека состояния, чем голод. Ты думать не можешь ни о чем, только о хлебе. А мальчишки мои тоже голодные ходили, но ни разу не пискнули, как мышки сидели. Соседи собак, лошадей лопали. У моих мальчишек был кот, Толя звали. Рыжий такой, красивый, с белым фартуком. Как они его любили, ты бы знала! Думаешь, они съели кота? Э, ты моих мальчишек не знаешь. Они свой кусок хлеба делили с Толей. Еще боялись, что соседи украдут и съедят кота, ночью спать не могли, сторожили Толю. Я уже думал, что один мысык4 голод переживет. Но нет, мы все выжили. Батырбековы – сильные.
Докурив папиросу до самого бычка и выбросив окурок за окно, Батырбеков тяжело вздохнул:
– Где-то они нашли по зернышку. Всего два зернышка, каждому – по одному, веришь? Каждый из них съел и стал ждать, что зерно прорастет у них в животиках и голод пройдет. Вот ты, Рая, сейчас, наверное, думаешь, какие они у меня глупые были. Нет, так их мать воспитала. Она же в бога верит, научила детей, что бог людей из глины, земли слепил. А мальчики решили проверить: если они и впрямь из земли, то что-то и вырастет. Я тогда ругался: у отца-коммуниста дети в бога поверили! Хотя сейчас я так не злился бы. Может, мы и впрямь из глины? У куска глины и вправду нет сердца, души и ума. Поэтому люди убивают друг друга. Убивают-то тоже за землю, опять же за глину. Глина к глине тянется. Потом убитых хоронят – и
Немного подумав, Муса добавил:
– Я своих мальчишек даже похоронить не смог. Это потому что они у меня не из глины, они у меня настоящие люди.
Батырбеков говорил быстро, немного волнуясь. Все, что он произносил, шло не из головы, а из самого сердца, в существование которого у людей он перестал верить. От волнения акцент в голосе был почти не различим. Раиса Ароновна слушала, боясь перебить, выронить мокрую тарелку из рук, а еще хуже – обронить лишнее слово. Она прекрасно понимала, что в такие минуты любое слово будет лишним.
Шли первые недели в Алма-Ате. Ежедневно Генриетта Марковна хлопотала за Эстер Аркадьевну, пытаясь пристроить ее в одно из городских медучреждений. Вообще доктору Рубинштейн было не свойственно сердолюбие. Если со своими пациентами она всегда пыталась оставаться мягкой и уступчивой, то с коллегами оказывалась сущим дьяволом.
Отказываясь приближать к себе даже перспективных молодых врачей, Генриетта Марковна слыла солдафоном в халате: малейшее нарушение дисциплины, будь то опоздание с ежедневным обходом больных или незаполненная история болезни, обещало большие неприятности для зазевавшегося желторотика, закончившего мединститут и еще не постигшего всю серьезность своего положения, в котором он оказался, находясь на поруках у доктора Рубинштейн.
Но была и другая сторона у этой медали: молодой специалист, прошедший обучение под началом Генриетты Марковны и выдержавший строгие испытания, мог считаться счастливчиком. Он становился асом. Очень скоро по всей стране пошли легенды о школе доктора Рубинштейн, а ее ученикам открывались двери в ведущие клиники.
Среди последних учениц Генриетты Марковны выделялась Геля Лифшиц. Не было никаких сомнений, что ее ждет блестящее будущее. Но почему-то Генриетта Марковна к Геле относилась особенно предвзято, могла отругать за самую несущественную оплошность. Правда, всем было хорошо известно, что доктор Рубинштейн крайне скупа на похвалу в адрес своих учеников.
Лишь однажды Геля опоздала на работу, не более чем на полчаса. Но именно в то злополучное утро она должна была впервые проводить осмотр пациентов, не ассистируя Генриетте Марковна, а делая все процедуры самостоятельно. Из-за опоздания ученицы осмотр был проведен другим врачом. Казалось бы, небольшое, хотя и досадное недоразумение.
– Генриетта Марковна, простите, пожалуйста, не знаю, как вышло. На полпути трамвай сошел с рельсов, дальше пришлось пешком идти до самой больницы… – затараторила Геля, предчувствуя неприятности.
Самое обидное, что Лифшиц говорила чистую правду. Но правда так часто похожа на банальную неправду, что легче сказать небанальную ложь.
– Оставь эти отговорки, – не глядя в глаза провинившейся ученицы, отчеканила Генриетта Марковна, заходя к себе в кабинет и почти захлопывая дверь перед носом Гели.
Но потом доктор Рубинштейн резко остановилась и заговорила медным голосом:
– Голубушка, – Генриетта Марковна всегда произносила нежное слово «голубушка» с такой отравляющей желчью, – еще мои учителя старой школы любили повторять: «За свои опоздания к больному врач будет оправдываться перед апостолом Петром». Каждая секунда, на которую опаздывает врач, приближает пациента к смерти. Следующий раз ставь будильник на полчаса раньше.