Раненый город
Шрифт:
— А совсем поверил только сейчас?
— Нет. Раньше. Сейчас только говорю… Не обижаешься?
— Нет. Знаешь, Серж, а ты был прав. Интеллигентность — она такая… сомнительная штука. Чувствовать себя умным приятно. А почувствуешь себя лучше других — тут и до подляны, которую ты ждал, полшага… Вот когда перестал считать себя лучше, понял: от подлости висел на волоске… Просто я вовремя к тебе с Али-Пашой, до наших ребят, до нашей Первомайской улицы дошел… Добрался… Говно бы из меня без вас вышло!
Достоевский озадаченно морщится, а затем с упорством
— Не верил бы, я б с тобой, законник, насчет оружия и вербовки ни-ни… Кстати, ты не передумал, не хочешь вместе со мной двигать?!
— Нет, Серж, не передумал.
— Вот же вбил себе опять в башку галиматью, профессор! Ик… Мы бы из тебя окончательно человека сделали! А ты…
Он встает.
— Зря ты это себе в башку вбил! Не получится у тебя ни хрена… Передумаешь — скажешь. Буду рад. — И он тихо, а не с грохотом, как пришел, растворяется за дверью. А я остаюсь в темноте.
Ох, Серж, Серж! Я для него совсем свой теперь, это яснее ясного. Какие мы разные, а мне вопреки всем своим планам на жизнь в первый раз стало трудно сказать ему нет. Сколько уже было иллюзий! Скорее всего прав он, не получится опять ничего у меня… Но, с другой стороны, не потяну я его двужильную ношу! Интеллигент вшивый… Закрываю глаза, и вспоминается первый случай, когда он меня не проигнорировал и не облаял, невольно дав понять, что я в его представлении если не первый, то уже и не третий сорт.
Была середина июля, позднее утро. Мы все еще сидели в никак не желающей отступать дремоте после «громкой» ночи, которые продолжали случаться по прибытии в Бендеры новых порций национал-героического бычья. И у меня все еще не был открыт личный боевой счет — обстоятельство, по мнению Достоевского, являющееся гранью между неуважаемыми и уважаемыми людьми. Привалившись к стене у входа в подъезд, слышу громкие шаги со звяканьем и вопль:
— Эй, мужланы! Где тут у вас ГОП, с которым вы месяц е…тесь?
Приоткрываю глаза — подходит фигура. Над обычной камуфляжной формой — фуражка с казачьим околышем набекрень, на ногах сапоги. Ради форсу, небось, среди лета ноги парит. Гранатами увешан, как новогодняя елка шариками. И все же по говору он не настоящий казак. Скорее из породы местных фанфаронов. Как стало тише, а особенно когда мы заключили перемирие с ротой ОПОНа, все больше таких людей стало пересекать Днестр и появляться здесь. Они начинают повторять давно забытые нами глупости: набиваться в бывалые, неприцельно стрелять в сторону врага с первых попавшихся крыш, а то и к передовой лезут. Раз застрочат — и отваливают. А нас потом встревоженные мули пытаются подстеречь до конца дня… Устали уже их отфутболивать. Но продолжают лезть, спасу нет.
— Это кто здесь мужлан? — лениво и сумрачно спрашивает привалившийся к стене с другой стороны Серж.
— А вы что, бабы?
— А-а! В этом смысле… Тебе че надо?
— Хочу поддать вашим друзьям-гопникам жару!
— На фига? — спрашиваю я. — Люди отдыхают, зачем нам музыка?
Пришедший поворачивается и пучит глаза на меня. Они дикие, с расширенными
— А ты что за фрукт? Ишь, правильный какой! Мент, что ли? Или твой боец?
— Да какой он против тебя боец? Он так, погулять вышел…
Хочу было возмутиться, но едва заметная саркастическая нотка в голосе Достоевского заставляет промолчать. Удивительно, но, кажется, этот яд не в мой адрес…
— Ополченец? Вечно они дрищут, за свое майно и баб держатся!
— Ага… — согласно кивает Достоевский.
Это с его стороны уже прямая ложь. Верный знак того, что комод-два затеял игру с очередным «лохом», в конце которой он обычно взрывается, как вулкан. Как этот обкуренный осел не видит на моем плече маленькую зеленую звездочку?
— Ты же не из такого теста? Пошли постреляем!
— Щас пойдем, братан! Серый! — это он Гуменяре кричит. — Принеси флягу!
Что-то невиданное! Слегка отхлебнув, сквалыга Серж щедрым жестом предлагает принесенную флягу этому попугаю, и тот длинно и беззастенчиво несколько раз прикладывается к ней, в промежутках сдабривая матом свое удовольствие.
— Ну пошли, братан! Эй, Жорж… А ты, профессор, что сидишь? Пошли с нами!
Они втроем отделяются вперед, а я, помедлив, тупо шагаю за ними вслед. Посмотрим, что задумал Достоевский. И на всякий случай надо держаться от них чуть подальше. А они, переговариваясь и жестикулируя, шагают впереди и, подходя к ничейной зоне, разделяются. Указав Гуменяре и новоприбывшему места для стрельбы, Серж показывает ему: давай, мол, вон туда, поехали!
«Братан» срывает с плеча автомат и начинает метаться с ним в руках и стрелять, почему-то крича: «Трэяскэ ромыняскэ! Трэяскэ молдовеняскэ!» [72] — перемежая свои крики издевательским смехом и матюгами. Гляжу, он в порыве героизма и оттого, что в ответ никто не стреляет, хаотичными зигзагами перемещается все ближе к центральной части улицы и вперед. Перевожу взгляд, а Достоевский, оглянувшись, склабится. И Гуменяра засел за угол — за «братаном» не идет. Только хотел крикнуть, как гопники «братану» в ответ «трэяснули». Без перебора в калибрах, но четко в лоб. Он хлоп — и лежит. Даже ни разу не взбрыкнул. Подлетаю к Сержу.
72
«Да здравствуют румыны! Да здравствуют молдаване» — молд.
— Ну и зачем вы это сделали? Кто он вообще такой?
— Да никто. Х… в сапогах с пальто. Мародер он и к бабам приставала.
— Так ты его знал?
— Вот оно, чудо перевоспитания! А ты, Эдик, каждому ишаку в уши долбишь, пытаешься мораль читать, как замполит в дисбате или поп в церкви. «В начале было слово», а они на него клали… — вдруг раздается сзади саркастический голос взводного.
Значит, Али-Паша все видел, все время шел прямо за мной. Как он может такое одобрять?
— Зачем вы это сделали? — повторяю.