Раненый город
Шрифт:
Посмотришь с берега назад, на улицу Ткаченко, — может показаться, что тихо спит не потревоженный город. Почти не пострадала улица. Пощадила ее то затухающая, то вспыхивающая вновь приднестровская война. Где-то все раздолбано во все корки, а рядом — будто и не было ничего. Только дома, на которые я смотрю, полупусты. Днем оставшиеся жители, особенно те, кому трудно добраться до горисполкома, приходят сюда, на лодочную переправу, где можно дать бойцам деньги, чтобы купили на том берегу и привезли съестного, лекарств. Здесь гвардейцы и ополченцы делятся продуктами с теми, у кого денег нет. За Днестром, в стороне Тирасполя, показывается из-за горизонта краешек солнца. Мы одеваемся, идем назад.
26
У подъезда
— Мы как, на передовую?
— С добрым утром! Батя велел этот бардак не устраивать. Утром все туда, вечером половина обратно — кому такое надо! Да еще с ума будете сходить, сколько на вас не ори, без лишней стрельбы не обойдетесь! Наслаждайтесь бездельем! Дармовой вам третий день!
Вот почему меня ночью никто не дергал. С Али-Пашой разговор окончен. Обращаюсь к Сержу:
— А жрать мы что будем?
— Все бы вам жрать! Идите печку топите, вот вам и жрать быстрее будет!
— А сам не мог растопить, Ван-дер-Люббе?! — огрызаюсь я.
— Ван-дер кто?
— Хрен в пальто!
Наглец! Нашел, кого в истопники посылать! Достоевский считает недостойным себя переспрашивать, кто он такой, этот «Ван дер». Он гордо удаляется. Катись, катись, поджигатель!
Ну и где же этот проклятый постовой, он же дежурный? Делать нечего, собираем щепки, растапливаем печку, тянем к ней озябшие от днестровской воды руки. Проснувшийся Оглиндэ приветливо здоровается и ставит сверху кастрюлю с остатками своего варева. Уяснив, что нет чистой посуды, начинаю поиски котелка. Он находится в старой штаб-квартире, непонятно чей, но чистый. Подбираем, из чего поесть Гриншпуну. Потихоньку к котлу тянутся остальные. Является Витовт. Как и нас, его рано подняли на ноги привычка и толика играющего в крови алкоголя. Если вечером хлебнуть в меру, он дает три-четыре часа крепкого, невзирая ни на какой грохот, сна, и всегда просыпаешься рано. Потом может потянуть на сон вновь, но это желание уже нетрудно побороть. Позавтракав, втроем садимся под стеной дома, куда упали первые косые солнечные лучи.
К нам снова направляется Серж. Картинно облокотившись на вишневое деревце, он начинает ритуал набивания утренней трубки. Ствол и ветви вишенки, затронутые мелкими осколками, обильно покрыты буграми и пузырями свежей, клейкой еще смолы. Но Достоевский бдит. Заранее рассчитал, как стать во внушительную позу и не вляпаться. Как только он затянется первые пару раз, начнет нам свои уставы читать. Я смотрю на него и не выдерживаю.
— Ну, на кой ляд тебе эта труба? Взял бы сигарету — давно накурился бы, а ее все ковыряешь!
— А таким криворуким личностям, как ты, трубки вообще не показаны. Сигарету губами, без рук выкурить не можешь! Дай тебе трубку — тут же уронишь себе в мотню, отвечай потом за твою инвалидность! — огрызается Серж. — Чего лезешь? Ночью не наболтался? Разведка донесла, как ты гадил на мозги Гриншпуну, пока он не нагадил на тебя и вы чуть не подрались!
Уже кто-то донес! Сплетники проклятые! Хуже, чем на базаре! И ведь никого рядом не было! Достоевский наконец закуривает и снова поднимает надменный взгляд.
— С великим коммунистом Лешкой ругался, вчера Гуменяре на царя соглашался, скоро все ко мне приплывете. Благодарности только от вас за науку…
Он лениво машет рукой и брезгливо кривит рожу, показывая, как ничтожна наша благодарность. Затем в очередной раз выкладывает свое политическое кредо:
— Нужен царь!
— Хорошо, при случае мы поддержим твою кандидатуру! Уточни лучше, какие планы сегодня? Будем при Паше сидеть или можно самим балду гонять?
— Гоняйте! Слух идет, румыны всерьез отводят войска. В Бульбоке танки ихние грузятся, на вывоз!
— Рады слышать! Жалко, не в металлолом!
— Вообще-то полный бардак. Слухами о скором конце его не оправдаешь! — хмуро произносит Серж. — Только с ним бороться сил уже нет.
В этом я с ним согласен. Нет ни сил, ни желания.
— Ага, — поддакивает Гриншпун, — совсем
— Так это у нас. А у румынвы сразу и случилось…
— За что боролись, на то и напоролись. Тащили на войну волонтеров-царан [37] да пацанву с городских окраин через военкоматы. Ещё и обычную полицию вплоть до гаишников и участковых силком гнали на борьбу с нами. — вставляю я. — Волонтерам, этим мулям рогатым, лишь бы пограбить, а полицаям — день простоять да ночь до смены продержаться! Между ними бегают народофронтовцы и гайдуки с бурундуками, стреляют в нас, а мы вкладываем в ответ всем подряд! Какой подход, такая и дисциплина… Впрочем, что с них взять: молдавская война и русский разбой — по сути одно и то же… [38]
37
«Царане» — крестьяне (молд.).
38
Гайдук (хайдук) — молдавский эквивалент русского понятия «казак». Гайдуки были крестьянами, бежавшими от гнета помещиков в леса Кодр, совершали нападения на усадьбы и дорожные разбои. Бурундук — персонаж молдавских сказок, хитрый лесовичок. Гайдуками и бурундуками называли отряды провокаторов, использовавшиеся МНБ Молдовы для срыва частных перемирий между отдельными частями конфликтующих сторон. Далее — игра слов: «рэзбой» (молд.) — война.
— Что полиция, — говорит Леша, — я тут даже ихнего судью убитого видел!
— Да ну на фиг!
— Вот тебе и ну! Чин чинарем, ксива судейская в кармане, с фотографией и печатью! Только из какого суда судья — не помню. Район какой-то, «мумбень-юмбень», не разберешь…
— Что ж ты раньше об этом не сказал?
— Да я вас тогда не знал еще, и было это не здесь, а в центре, там, где казаки колонну раздолбали. Я там случайно шел. Видел, как шмонали покойников и нашли…
«Случайно»… Скромник! Да ведь это в первый же день было, когда он по городу лазил, свою знаменитую фритюрницу выбирал!
— Не верю, — говорю я, — что судью погнали сюда насильно! Он, козел, сам пошел, шибко национально идейный оказался!
— Куда ему было надо, дошел быстро! — констатирует Серж.
— Самообезвредился! Меньше незаконных приговоров будет! — вставляет реплику Семзенис.
— Что до обычных полицаев, так они поначалу стрелять совсем не хотели, — продолжаю начатую тему. — Так и говорили: «Война — это не наше дело!» За это их свои же националы начали «подставлять». Вот когда наши гвардейцы-костенковцы сороченских полицейских постреляли, Миша об этом вспоминал, как было? Стояли они наверху, у кишиневской трассы, не стреляли и даже никого не пытались задержать. А потом ночью за их позиции выехали гайдуки на БРДМ с нурсами и внезапно треснули по второму батальону. Результат: восемь раненых, один из которых по дороге в больницу умер. Костенко же смерти своих ребят не спускал никому и на следующую ночь разработал план ответных действий против сороченцев. Тогда же про гайдуков и бурундуков, что есть у националистов такие группы провокаторов, еще не знал никто. Думали, что полиция этот обстрел произвела.
Ночью пошла группа гвардейцев в тыл к сороченцам. Подала условный сигнал, и по нему батальон с основных позиций поднял тарарам. Полицаи всполошились и побежали на свои боевые места. Тут гвардейцы начали их в спину снимать. И узнали еще, что сменившиеся с постов сороченцы спят у трассы в автобусе. Один из наших подошел к самым его дверям. Как выскакивает полицай — он его в упор — хлоп! Лежит. Затем второй — хлоп. Лежит! Остальные поняли: что-то неладно, и залегли в автобусе. Ну, ребята кинули внутрь пару гранат. В итоге, как сообщили из Кишинева, пятеро убитых и множество раненых.