Ранние стихотворения, незавершенное, отрывки, наброски

Пушкин Александр Сергеевич

* * *

Раззевавшись от обедни, К Катакази[177] еду в дом. Что за греческие бредни,[178] Что за греческой содом! Подогнув под ‹жопу› ноги, За вареньем, средь прохлад, Как египетские боги, Дамы преют и молчат. «Признаюсь пред всей Европой, — Хромоногая кричит, — Маврогений[179] толсто‹жопый› Душу, сердце мне томит. Муж! вотще карманы грузно Ты набил в семье моей. И вотще ты пятишь гузно, Маврогений мне милей». Здравствуй, круглая соседка! Ты бранчива, ты скупа, Ты неловкая кокетка, Ты плешива, ты глупа. Говорить с тобой нет мочи — Все прощаю! бог с тобой; Ты с утра до темной

ночи Рада в банк играть со мной. Вот еврейка[180] с Тадарашкой.[181] Пламя пышет в подлеце, Лапу держит под рубашкой, Рыло на ее лице. Весь от ужаса хладею: Ах, еврейка, бог убьет! Если верить Моисею, Скотоложница умрет! Ты наказана сегодня, И тебя пронзил Амур, О, чувствительная сводня, О, краса молдавских дур. Смотришь: каждая девица Пред тобою с молодцом, Ты ж одна, моя вдовица, С указательным перстом. Ты умна, велеречива, Кишиневская Жанлис,[182] Ты бела, жирна, шутлива, Пучеокая Тарсис.[182] Не хочу судить я строго, Но к тебе не льнет душа — Так послушай, ради бога, Будь глупа, да хороша.

* * *

Теснится средь толпы еврей сребролюбивый, Под буркою казак, Кавказа властелин, Болтливый грек и турок молчаливый, И важный перс, и хитрый армянин —

* * *

Эллеферия[183], пред тобой Затмились прелести другие, Горю тобой, я вечно твой, Я твой навек, Эллеферия! Ее пугает света шум, Придворный блеск ей неприятен; Люблю в ней пылкий, правый ум. И сердцу глас ее понятен. На юге, в мирной темноте Живи со мной, Эллеферия, Твоей … красоте Вредна холодная Россия.

ЭПИГРАММА

(НА А. А. ДАВЫДОВУ)

Оставя честь судьбе на произвол, Давыдова, живая жертва фурий, От малых лет любила чуждый пол‹,› И вдруг беда! казнит ее Меркурий, Раскаяться приходит ей пора, Она лежит, глаз пухнет понемногу, Вдруг лопнул он: что ж дама? – «Слава богу! Все к лучшему: вот новая ‹дыра›!»

* * *

Я не люблю твоей Корины, Скучны любезности картины. В ней только слезы да печаль И фразы госпожи де Сталь. Милее мне живая младость, Рассудок с сердцем пополам, Приятной лести жар и сладость, И смелость едких эпиграмм, Веселость шуток и рассказов, Воображенье, ум и вкус, И для того, мой Безобразов, К тебе

* * *

A son amant Egle sans resistance Avait cede – mais lui pвle et perclus Se demenait – enfin n’en pouvant plus Tout essoufle tira… sa reverance, — «Monsieur. – Egle d’un ton plein d’arrogance, Parlez, Monsieur: pourquoi donc mon aspect Vous glace-t-il? m’en direz vous la cause? Est-ce degout?» – Mon dieu, c’est autre chose. — «Exces d’amour?» – Non, exces de respect.[184]

* * *

J’ai possede maоtresse honnete, Je la servais comme il lui faut, Mais je n’ai point tourne de tete, — Je n’ai jamais vise ‹si› haut.[185]

1822

В. Ф. РАЕВСКОМУ

Не даром ты ко мне воззвал Из глубины глухой темницы.

В. Ф. РАЕВСКОМУ[186]

Не тем горжусь я, мой певец, Что привлекать умел стихами Вниманье пламенных сердец, Играя смехом и слезами, Не тем горжусь, что иногда Мои коварные напевы Смиряли в мыслях юной девы Волненье страха и стыда, Не тем, что у столба сатиры Разврат и злобу я казнил, И что грозящий голос лиры Неправду в ужас приводил, Что непреклонным вдохновеньем, И бурной юностью моей, И

страстью воли, и гоненьем Я стал известен меж людей, — Иная, высшая награда Была мне роком суждена — Самолюбивых дум отрада! Мечтанья суетного сна!..

В. Ф. РАЕВСКОМУ

Ты прав, мой друг – напрасно я презрел Дары природы благосклонной. Я знал досуг, беспечных муз удел, И наслажденья лени сонной, Красы лаис, заветные пиры, И клики радости безумной, И мирных муз минутные дары, И лепетанье славы шумной. Я дружбу знал – и жизни молодой Ей отдал ветреные годы, И верил ей за чашей круговой В часы веселий и свободы, Я знал любовь, не мрачною тоской, Не безнадежным заблужденьем, Я знал любовь прелестною мечтой, Очарованьем, упоеньем. Младых бесед оставя блеск и шум, Я знал и труд, и вдохновенье, И сладостно мне было жарких дум Уединенное волненье. Но все прошло! – остыла в сердце кровь. В их наготе я ныне вижу И свет, и жизнь, и дружбу, и любовь, И мрачный опыт ненавижу. Свою печать утратил резвый нрав, Душа час от часу немеет; В ней чувств уж нет. Так легкий лист дубрав В ключах кавказских каменеет. Разоблачив пленительный кумир, Я вижу призрак безобразный. Но что ж теперь тревожит хладный мир Души бесчувственной и праздной? Ужели он казался прежде мне Столь величавым и прекрасным, Ужели в сей позорной глубине Я наслаждался сердцем ясным! Что ж видел в нем безумец молодой, Чего искал, к чему стремился, Кого ж, кого возвышенной душой Боготворить не постыдился! Я говорил пред хладною толпой Языком истины свободной, Но для толпы ничтожной и глухой Смешон глас сердца благородный. Везде ярем, секира иль венец, Везде злодей иль малодушный, Тиран льстец, Иль предрассудков раб послушный.

* * *

Дай, Никита,[187] мне одеться: В митрополии звонят.

* * *

Мой друг, уже три дня Сижу я под арестом[188] И не видался я Давно с моим Орестом[189]. Спаситель молдаван, Бахметьева[190] наместник, Законов провозвестник, Смиренный Иоанн,[191] За то, что ясский пан, Известный нам болван Мазуркою, чалмою, Несносной бородою — И трус и грубиян — Побит немножко мною, И что бояр пугнул Я новою тревогой, — К моей канурке строгой Приставил караул… ……………………………… Невинной суеты, А именно – мараю Небрежные черты, Пишу карикатуры, — Знакомых столько лиц, — Восточные фигуры ‹Ебливых› кукониц[192] И их мужей рогатых, Обритых и брадатых!

НА ЛАНОВА[193]

Бранись, ворчи, болван болванов, Ты не дождешься, друг мой Ланов, Пощечин от руки моей. Твоя торжественная рожа На бабье гузно так похожа, Что только просит киселей

* * *

На тихих берегах Москвы Церквей, венчанные крестами, Сияют ветхие главы Над монастырскими стенами. Кругом простерлись по холмам Вовек не рубленные рощи, Издавна почивают там Угодника святые мощи.

* * *

Один, один остался я, Пиры, любовницы, друзья Исчезли с легкими мечтами, — Померкла молодость моя С ее неверными дарами. Так свечи, в долгу ночь горев Для резвых юношей и дев, В конце безумных пирований Бледнеют пред лучами дня.

ТАВРИДА

Gib meine Jugend mir zurьck[194]