Ранняя печаль
Шрифт:
Рушан, целуя ее безумные глаза, успокаивал как мог, и в эти минуты искренне сожалел, что когда-то так настойчиво внушал ей мысли о сыне, о роде Дасаевых, перед которым он якобы в долгу. Сейчас он отказался бы от десяти своих будущих сыновей, чтобы только в душе жены вновь поселился покой, -- он чувствовал, как она погибает.
После этого случая Рушан стал еще внимательнее к жене, не работал в ночные смены, -- он боялся оставлять ее дома наедине с угнетавшими ее мыслями.
Как он хотел тогда, чтобы Глория поняла, что на свете дороже ее для него никого нет! Иногда это, кажется, ему удавалось, и она на месяц-другой
В отпуск туристами съездили в Болгарию, отдыхали на новом курорте "Албена", где Глорию восхищали отели на берегу моря. Здесь она опять стала много рисовать, подружилась с болгарскими архитекторами.
Рушан радовался вновь проснувшемуся в Глории интересу к архитектуре. Он готов был пожертвовать сложившимся семейным уютом, вновь превратить квартиру в проектную мастерскую, лишь бы жена по ночам не плакала, не мучилась виной.
Тогда в Болгарии было немало дискотек, а в ресторанах играли первоклассные оркестры, и Глория, как когда-то в "Жемчужине", каждый вечер с упоением танцевала. А когда они возвращались обратно из Варны в Одессу пароходом, в танцевальном зале на верхней палубе кто-то из отдыхающих позавидовал Рушану: какая, мол, у вас веселая, беззаботная жена. Рушан, не став разуверять говорившего, про себя обрадовался: "Хвала Аллаху, кажется, она пришла в себя".
Через неделю после приезда из Болгарии Рушан вернулся с работы домой с цветами и нашел на столе записку.
"Рушан, милый, не ищи меня. Из нашей жизни ничего хорошего не выйдет, постарайся начать все сначала. Вины твоей ни в чем нет, и я благодарна тебе за все. Если можешь, прости и прощай. Целую, Глория".
Рушан несколько раз прочитал записку, не в состоянии вникнуть в страшный смысл слов, -- если бы не знакомый дорогой почерк, решил бы, что это чья-то злая шутка. В доме ничего не изменилось: кругом чисто, прибрано, цветы в горшках свежевымыты, из кухни доносился запах готового ужина...
Он распахнул гардероб -- вперемежку с его вещами висели два ее стареньких платья и плащ. Не было чемодана и ее любимой дорожной сумки. Он кинулся к шкатулке, где у них хранились деньги и документы, -- паспорта Глории не было.
"Хоть бы деньги взяла", -- подумал он мельком и, рухнув на тахту, еще хранившую ее запах, заплакал. Заплакал громко, как не плакал уже много лет, с детства.
XXXXIV
Прошел месяц, другой... Рушан никому не говорил, что Глория ушла от него, впрочем, и говорить-то было некому -- в последнее время они мало с кем общались.
Он еще и сам до конца не верил случившемуся, ему казалось, что у нее вновь какой-то срыв, и скоро все образуется, и она вернется домой. Почерневший от дум и бессонных ночей, он летел после работы домой, каждый раз надеясь, что Глория вернулась. Если он знал, что задержится на работе, оставлял в двери записку: "Глория, я буду во столько-то..." Однажды, поднимаясь по лестнице, он не увидел своей записки на месте и на радостях чуть не задохнулся. Но радость оказалась ложной -- записку, наверное, забрали озоровавшие мальчишки. По ночам ему иногда чудилась трель звонка, и он, радостный, вскакивал и бежал к двери, а потом, огорченный, никак не мог уснуть до утра.
Первые месяцы Рушан не пытался разыскивать Глорию -- боялся скомпрометировать
Уже через неделю Рушан был в Норильске, прочесал весь город, поднял на ноги милицию, но следов жены не обнаружил. Может, она попросила кого телеграфировать с края света? Скорее всего, так оно и было, не иголка же в стоге сена, а человек, да и Норильск в те годы был невелик...
Прошло два года... Увяли цветы в горшках -- запоздалое увлечение Глории, и некогда счастливый дом, свидетель радостного смеха и веселых застолий, словно онемел, тягостная тишина затаилась за закрытыми дверями.
Изредка, раз в полгода, но всю ночь, в квартире Рушана негромко звучала музыка: Гайдн, Вивальди, Стравинский, Барток -- любимые композиторы Глории. И только работа, нуждавшаяся в нем, да проникшее в кровь чувство ответственности за нее поддерживали в Рушане интерес к жизни и связь с внешним миром.
Разговоров о повышении Дасаева уже никто не вел, говорили -- сломался мужик. Да и новый объект -- завод бытовой химии -- не требовал такого напряжения, как строительство самого комбината, к тому же Рушан был теперь уже тертым строителем, как любил говорить их начальник.
Но однажды он почувствовал, как тяжело, душно ему в этом городе, где все напоминало о жене, а жить в ее квартире становилось с каждым днем мучительнее. По-прежнему он вздрагивал от каждого случайного звонка, редко выходил из дома по вечерам, боясь упустить какую-нибудь радостную весть. Но вестей от Глории не было. Он понимал, нужно что-то делать, но с ее уходом у него словно отняли силы и парализовали волю.
Как-то вечером Рушан, как в старые времена, задержался на работе и, возвращаясь домой, сошел на остановке возле "Жемчужины" -- холодильник дома был пуст, и он решил зайти куда-нибудь поужинать.
В кафе он не был, наверное, года четыре, хотя постоянно слышал, как молодые строители упоминали "Жемчужину" в своих разговорах. Прежние официанты сменились, с улыбкой, как раньше, его не встречали, да и в нем, начавшем седеть мужчине, нелегко было признать Рушана Дасаева, завсегдатая "Жемчужины", некогда появлявшегося здесь почти каждый вечер с красавицей женой, в шумной грузинской компании.
С первых же минут Рушан понял, что время не пощадило и кафе. Раньше "Жемчужина", как и задумала ее Глория, была вечерним кафе, местом праздничным. Официанты приходили на работу к шести, отдохнувшие, энергичные, приводили зал в порядок, освежали шлангом полы, наводили кругом блеск, ставили на столики цветы, и в семь кафе гостеприимно принимало первых посетителей. Теперь кафе открывалось с утра, официантки день работали, два отдыхали, как на заводе, так что к вечеру -- при заркентской жаре --выглядели, как выжатый лимон. Зачастую дневной план к этому времени был уже выполнен, и клиент вечерний оказывался как бы ни к чему и мало интересовал их.