«Раньше смерти не помрем!» Танкист, диверсант, смертник
Шрифт:
…В плен тогда они взяли только несколько человек из числа высшего командного состава оказавшихся в этом районе германцев. Отрядом были взорваны два артиллерийских орудия, разгромлены провиантские склады и сожжены обозы противника. Судя по всему, была уничтожена в общей сложности не одна сотня немецких солдат и офицеров. Потери русских составили всего несколько человек убитыми и ранеными. Рейд удался блестяще.
Спохватившиеся германцы организовали преследование только на исходе утра. Их подошедшие из соседнего населенного пункта пехотные цепи, развернувшись, атаковали партизан на переправе через небольшую речушку. Когда большая часть их отряда с захваченными пленными и документами перешла на другой берег, со склона оставшейся у них за спиной низины ударил во фланг преследователей сначала дружный залп, а затем продолжились редкие винтовочные выстрелы. Земцов, выбрав из своей группы только добровольцев, повернул назад на помощь тем, кто явно решил пожертвовать собой, прикрывая отход основных сил отряда. Короткой контратакой они отбросили противника и соединились с небольшим отрядом во главе с уланским корнетом.
— Благодарю, — лихо подкрутив черный ус, кивнул Земцову корнет. Ловко закинул карабин за спину и невозмутимо представился: — Холодовский. Борис.
— Земцов, — в унисон корнету прозвучал ответ. — Александр.
Оба офицера, разгоряченные боем, встретились прищуренными, хищными взглядами.
— Уходим, — скривив губы и прерывисто дыша, указал в сторону переправы Земцов.
— Согласен, — мотнул головой улан.
В тот раз они вернулись благополучно. Спустя некоторое время уже в нашем расположении Земцов встретил корнета Холодовского. Тот запросто остановился поболтать с ним, как со старым знакомым. Изящным движением пальца с холеным ногтем выщелкнув наполовину выкуренную папиросу из янтарного мундштука, Холодовский доверительно сообщил своему собеседнику:
— Один германец, которого мы притащили, оказался начальником дивизии. И только представьте себе: попросил бритву для приведения себя в порядок, так сказать, — и зарезался! Каково-с, однако?
— Досадное упущение, — констатировал в ответ Земцов. И сначала продолжил, а потом уже поймал себя на мысли, что начинает рассуждать в формате действий их весьма специфического отряда: — Надо учесть такие вещи на будущее.
— Именно! — вскинул брови и расширил свои карие глаза улан, назидательно подняв вверх палец.
Русское верховное командование продолжало активно создавать отряды для партизанских действий во вражеских тылах. Вспомнили опыт первой Отечественной войны 1812 года. Теперь, во время второй Отечественной войны, уже справедливо названной современниками Великой, опыт партизанских действий мог пригодиться во всем своем многообразии. Нашлись и настоящие подвижники партизанского движения. Главным образом среди офицеров полковых разведок, казаков и кавалеристов, зачастую обреченных на длительное вынужденное бездействие в условиях позиционной войны. Армейская молва уже судачила о наиболее лихих и отважных партизанах, неоднократно отличившихся в стычках с германцами: кубанце Андрее Шкуро, братьях Булак-Балаховичах, Романе Унгерне-Штернберге. Вскоре громче всех на фронтах зазвучало имя молодого двадцатитрехлетнего поручика Леонида Пунина — к тому времени кавалера, кажется, уже всех возможных для его чина орденов и знаков отличия. Тем более что и Балаховичи, и Унгерн оказались в его отряде. А само подразделение получило название отряда Особой важности при штабе русского Северного фронта. За короткое время Пунину удалось превратить свой отряд в одно из самых крупных и боеспособных диверсионных подразделений. Земцов почел за большую честь оказаться в этой части. Летом 1916 года они были переброшены под Ригу. Отряд Пунина действовал в зоне ответственности 12-й русской армии. Переходы линии фронта, дерзкие набеги на немецкие тылы, рейды по занятым противником районам, стычки с отдельными воинскими подразделениями неприятеля, уничтожение его складов и обозов, порча железных дорог, мостов и линий связи, захват «языков» — все это стало жизнью Земцова на протяжении длительного времени. В часы затишья он писал длинные письма Ольге, переводил для нее в стихах Гете и лишь вскользь упоминал о своих буднях якобы позиционной для него, как и для всех, войны. Она отвечала ему, рассказывая о своей работе в одном из столичных госпиталей, о жизни и общей ситуации в тылу. В отряде Земцов встретил и своего старого знакомого по невельскому рейду — уланского корнета Бориса Холодовского. Они сдружились. Служба в отряде особого назначения накладывала психологический и профессиональный отпечаток на всех его чинов. Самообладание, наблюдательность, внимание к мелочам и незначительным деталям, умение мыслить нестандартно, быстрота реакции на уровне принятия и исполнения решений, выдержка и холодный расчет вместе с безудержной отвагой там, где это было единственным способом в достижении поставленной цели, — все эти качества прочно вошли в саму натуру Земцова. Это было больше, чем чисто профессиональная военная школа. Земцов на собственном опыте убедился, что, какой бы безнадежной подчас ни казалась ситуация вокруг, от полного поражения до победы тебя порой могут отделять доли секунды — так стремительно и непредсказуемо все может измениться. Подобное утверждение было справедливо абсолютно для всего в жизни каждого человека. И самое главное здесь — не сдаться, протянуть на эти самые доли секунды дольше, чем твой противник. Это касалось и тех случаев, когда противником являются не люди, а обстоятельства. И никогда и ни при каких обстоятельствах не пытаться самому поставить точку в своей судьбе, даже если будет казаться, что выхода нет совсем, — потому что Земцов верил в Бога. Но при этом всегда быть готовым, не задумываясь, подвергнуть свою жизнь любой опасности за други своя. А еще он верил в холодный и правильный расчет и, разумеется, в собственную удачу. Удача сопутствовала им долго в их постоянной игре со смертью. А 1 сентября 1916 года в бою у мызы Антицием в Остзейском краю был смертельно ранен командир отряда Особого назначения, к тому времени атаман Леонид Пунин. Командование принял его брат Александр. Той же осенью в одном из рейдов попала в засаду и была отрезана от своих группа, в которую входили офицеры Земцов и Холодовский. Вскоре они остались вдвоем. Земцову пулей навылет пробило левый бок. Раненный сам, он трое суток выносил
Их обоих на санитарном поезде увезли в Петроград. Плотно перепоясанный и перевязанный крест-накрест бинтами, в накинутом на плечи халате, Земцов направлялся из палаты в госпитальный коридор, когда дверь распахнулась и подобно сказочному видению внутрь влетела Ольга.
— Саша! — Она быстро провела пальцами по его бинтам и обхватила руками за шею. Почти так же, как тогда, на станции, во время их опасного пути из Новогеоргиевска, когда к одетому в немецкую форму Земцову подходил патруль. Только обняла его Ольга сейчас совершенно искренно, нежнее и осторожнее. Оправившийся от неожиданности, Земцов сомкнул руки на ее спине, заключая Ольгу в свои объятия. Они поженились в декабре. В последние дни шестнадцатого года вместе зашли за фотографией, сделанной накануне. Шел мягкий снежок, и на улицах было тихо-тихо. Настоящая рождественская сказка! Земцов поглядел на их изображения. Он — только что произведенный в очередной чин поручика, награжденный за храбрость Георгиевским оружием. Она — снова в платье сестры милосердия. Обычный для столицы империи военного времени снимок. И такой дорогой для них лично… Ольга довольно кивнула и улыбнулась, беря его под руку. Он бережно убрал карточку во внутренний карман шинели. Ввиду нехватки офицеров в учебных командах дислоцированных в столице частей выздоравливающий штаб-офицер Земцов был временно прикомандирован к запасному батальону лейб-гвардии Семеновского полка. Они с Ольгой не спеша двинулись на Загородный. От квартиры Земцовых было рукой подать до места его новой службы.
11
Мыло кончилось. Барсуков каждое утро безжалостно скоблил щеки и подбородок опасной бритвой, лишь предварительно прикладывая к ним влажное полотенце, отчего на его коже подолгу оставались потом багровые пятна раздражения. Все оборвались и обносились. У Коломейцева отошла подметка на правом сапоге. Он кое-как закрепил ее, примотав поверх носка сапога проволоку, найденную на дороге. Они шли и шли, а фронт все не приближался. Настроение у экипажа стремительно скатывалось к нулевой отметке. На устраиваемых Барсуковым построениях перед выходом в каждый переход большинство людей смотрелись растерянными и чрезвычайно усталыми. Тем не менее всякий раз капитан упрямо отдавал команду двигаться дальше на восток.
В очередное голодное утро, напившись воды из ручья, Коломейцев собирал свои нехитрые пожитки в ставший совсем тощим красноармейский рюкзачок. Стоял август. Ворчавшие уже третью неделю наводчик с заряжающим в этот раз разошлись не на шутку. Причина давно витала в воздухе — перспективы их марша казались половине экипажа безнадежными. Равно как и ситуация на фронте, до которого они все никак не могли дойти. Барсуков, до сего момента сознательно игнорировавший все проявления недовольства, выстроил людей на поляне и вместо приказа выдвигаться обвел всех пристальным взглядом. Напротив него — пять фигур в истрепанном обмундировании, пять обветренных и исхудалых лиц, пять пар уставших глаз.
— Ну что ж, давайте поговорим, — вымолвил капитан.
Опустив головы, они молчали. Наверное, если бы сейчас состоялась лекция о советском патриотизме в духе политрука Сверчкевича или были просто произнесены любые казенные, неискренние слова, то они разошлись бы в разные стороны, бросив все. По крайней мере большая часть из них так бы и сделала. Потому что после всего того, что они увидели и пережили, соврать им здесь и сейчас было невозможно. Да, пожалуй, не только в увиденном и пережитом здесь и сейчас было дело. Барсуков не стал их упрекать или отчитывать. После долгого молчания, понимая, что они ничего так первые и не скажут, да и не должны — он их командир, и начинать разговор ему, — Барсуков заговорил. Смотря прямо в глаза своих танкистов, он говорил как будто бы только о себе. Многое из сказанного было неожиданно, непривычно и крамольно по советским меркам. Но любые другие слова были бы ложью. Это знали как капитан, так и его танкисты. Собственно, все сказанное Барсуковым уместилось в несколько предложений. О том, что вся трескучая шелуха произнесенных на политзанятиях фраз не значит больше ничего. И никогда на самом деле ничего не значила. О том, что родина и государство — вещи разные. О том, что на их землю пришел враг. О том, что нужно задвинуть их советскость куда подальше и вспомнить, что они прежде всего русские. Что они всегда были, есть и останутся русскими, какие беды и в какие времена у них бы ни случались. И еще о том, что негоже им, русским, пасовать перед германцами. Потому что, по глубокому его убеждению, не может высшее преклониться перед низшим. И не будет этого делать никогда.
— Это вы верно заметили, товарищ капитан, — отозвался, приободрившись, замковый. — Кишка тонка у немца против нашего брата.
— Только по лесу не он, а мы шлепаем, — угрюмо возразил наводчик.
— Временные трудности, — нервно бросил реплику стрелок-радист.
— Вы что, всерьез верите, что когда-нибудь России может не быть? — поставил вопрос ребром Барсуков.
— Нет! — дружно хором сразу выпалил весь экипаж без исключения.
— Так в чем же дело?..
Все переглянулись. После некоторой паузы подал голос заряжающий:
— У меня вот другой вопрос образовался: а какой России быть?
Барсуков сделал шаг вперед, придвинулся к заряжающему почти вплотную, лицом к лицу. Произнес тихо:
— А Россия всегда одна. Знаешь какая?
— Какая? — чуть подавшись назад, еле слышно отозвался заряжающий.
В ответ Барсуков по очереди ткнул пальцем в каждого из них, приговаривая:
— Такая, как ты. Как он. Как я. — Капитан резко указал пальцем в землю, продолжая: — Какой ты есть вот здесь и сейчас.
И закончил, обведя их всех взглядом: