Рарака
Шрифт:
Лариска пришла на выпускной вечер с известным молодым киноартистом, которого она одолжила у кого-то на несколько часов. Его портретами был оклеен весь город.
Киноартисту дана была актёрская задача: играть влюблённость, он не сводил с Лариски своих красивых бежевых глаз.
Лариска была блистательна, вся в чем-то красно-белом, гофрированном, хрустящем, как бумажный китайский фонарь. Выражение её лица было таким, будто у неё полные карманы динамита.
Игнатий взмахнул палочками: раз-два, три… раз, два, три…
Лариска вцепилась в киноартиста, и их вынесло первой парой на самую середину зала.
Киноартист чуть-чуть сутулился над Лариской, а она, наоборот, откинулась от него, её оттягивала центробежная сила. Он был прекрасен, как гений чистой красоты, и не сводил с Лариски глаз, а она — с него. Все было так красиво и убедительно, что хоть бери кинокамеру и снимай кино.
Постепенно вальс заразил всех, и через минуту все задвигались, заколыхались, негде было яблоку упасть.
Я стояла возле стены, меня никто не приглашал. Может быть, мужчины побаивались моей избранности, исключительности. А может быть, рассудили: раз я умею так хорошо играть на рояле, значит, мне и без танцев хорошо.
Вдруг я заметила, что Лариска танцует не с киноартистом, а с Гонорской, нашей преподавательницей по музыкальной литературе.
Гонорская — округлая и широкая в талии, как рыба камбала. Если меня когда-нибудь постигнет такая талия, я просто буду срезать с неё куски.
Лариска с Гонорской держались друг за дружку, но не танцевали, а стояли на месте и цепляли ногами. Им, наверное, обеим казалось, что они танцуют. Их неподвижность особенно бросалась в глаза на движущемся фоне.
Потом Лариска отделилась от Гонорской, нашла меня глазами и ринулась в мою сторону, прорезая толпу, как ледокол «Ермак». Лицо у неё стало совсем маленькое, все ушло в глаза. А глаза — огромные, почти чёрные от широких зрачков.
— Ты знаешь, что мне сказала Гонорская?
Я должна была спросить: «Что?» Но я молчала, потому что знала: Лариска и так выложит.
— Она сказала, что Игнатий не женится никогда.
Ни на ком.
— Почему?
— Потому что он выжженное поле, на котором ничего не взрастёт…
Я ничего не поняла.
— Представляешь? Какое счастье! Теперь он никому не достанется, а я его ещё больше буду любить!
Лариска закусила губу. Её брови задрожали, и из глаз в три ручья хлынули несолёные, лёгкие, счастливые слезы.
К нам пробрался киноартист.
— Танго… — интимно сказал он Лариске, и в его исполнении это слово звучало особенно томно и иностранно.
— Да отвяжись ты, чеснок! — выговорила Лариска и помчалась куда-то к выходу, победно полыхая красным и белым, будто факел, зажжённый от костра любви.
Киноартист профессионально скрыл свои истинные чувства, спокойно посмотрел на меня и спросил:
— Хочешь, спляшем?
Я положила руку с куцыми ногтями пианистки на его плечо и двинулась
Было тесно и душно. Меня толкали в бока и в спину. Я была неповоротлива, как баржа, а танго тягостное и бесконечное, как ночь перед операцией.
Игнатий сидел выше всех, среди своих барабанов, и над его стройной макушкой мерцал нимб его непостижимости.
Прошло тринадцать лет.
Я стала тем, кем хотела: окончила Московскую консерваторию, стала лауреатом всех международных конкурсов и объездила весь мир. Не была только в Австралии.
Лариска тоже стала тем, кем хотела: вышла замуж за военного инженера, москвича, родила троих детей. Инженер демобилизовался, и теперь они живут в Москве.
Я с ней не вижусь, как-то не выходит. Знаю только, что её новая фамилия Демиденко и живёт она на проспекте Вернадского.
Однажды я получила из нашего училища письмо с приглашением на юбилей. Оно начиналось так: «Уважаемая Тамара Григорьевна!»
Видимо, в конверт с моим адресом вложили письмо Тамаре, той, что на первом месте по красоте. Значит, моё письмо попало к ней.
Я долго смотрела на конверт, на письмо, потом ни с того ни с сего оделась, вышла на улицу, взяла в Горсправке Ларискин адрес и поехала к ней домой.
Ларискин дом был девятиэтажный, стоял возле искусственных прудов.
Дверь отворила Лариска.
Она была красива, но иначе, чем прежде. Время подействовало на нас по-разному: Лариска раздалась в плечах и в бёдрах, а я, наоборот, съёжилась, как говорят мои родители, удачно мумифицировалась.
Мы узнали друг друга в ту же секунду и не могли двинуться с места. Я стояла по одну сторону порога, Лариска — по другую, обе парализованные, с вытаращенными глазами, как будто нас опустили в ледяную воду.
Потом Лариска перевела дух и сказала:
— Ну, ты даёшь!
Я тоже очнулась, вошла в прихожую, сняла шубу. И все вдруг стало легко и обыденно, как будто мы расстались только вчера или даже сегодня утром.
В прихожую вышла девочка лет восьми, беленькая, очаровательная.
— Это моя дочь. А это тётя Кира, — представила нас Лариска.
— Тётя Кира, вы очень модная! — сказала мне девочка и обратилась к матери: — Дай мне рубль!
— Зачем?
— Я должна сходить в галантерею, у нашей учительницы завтра праздник.
— Сделаешь уроки, потом пойдёшь! — распорядилась Лариска.
Средняя дочь была в детском саду, или, как выразилась Лариска, ушла на работу.
Младшая девочка спала на балконе, ей было пять месяцев. Лариска сказала, что вчера она научилась смеяться и целый день смеялась, а сегодня целый день спит, отдыхает от познанной эмоции.
— Ещё будешь рожать? — спросила я.
— Мальчишку хочется, — неопределённо сказала Лариска.
— А зачем так много?
— Из любопытства. Интересно в рожу заглянуть, какой получится.