Раретитет Хакера
Шрифт:
Сейчас она с любопытством разглядывала содержимое моего холодильника.
Запоздало вспомнив, что ни масла, ни сахара у меня в доме не осталось, а купить времени не было, я сделал строгое лицо и спросил, – Ты так хозяйничаешь в каждом доме, где появляешься?
Она оглянулась, ставя на стол початую палку свиной ветчины, и вдруг улыбнулась, как улыбаются добрым знакомым или друзьям, – У тебя же тут совсем неубрано, – повторила она, пожимая плечами, – Ты, бедный, совсем надрываешься на своей работе, а убраться некому. Вот я и убралась... Ты не вынесешь мусор?
Я посмотрел
Когда я вернулся, на сковороде уже шипела яичница с жареной ветчиной, а в закрытом чайнике нарастало гудение, предвещающее скорую боевую готовность.
– Ты садись, сейчас все будет готово, – сказала она, поворачиваясь спиной, своей соблазнительной спиной с движущимися в такт движению рук лопатками под полупрозрачной блузкой. Нет, определенно, у меня, как у мужчины и частного детектива, тоже бывают свои критические дни: это дни моих расследований; в такие дни я только и делаю, что думаю, меня нельзя отвлекать, в ответ на постороннее отвлечение я могу ответить раздраженно, а то и нагрубить... но сейчас я смотрел на ее спину, ее чертовы короткие шорты, длинные ноги... просто смотрел.
И даже вытягивал шею, пытаясь разглядеть, что и как она там делает – непостижимым образом приготовление яичницы с ветчиной повергало меня в трепет. Наверное, потому, что сам я готовил то, что ел, неосознанно, мало заботясь о внешнем виде, о вкусе – лишь бы можно есть и не умирать с голоду. А в те редкие времена, когда в моей квартире жили женщины, наступали такие моменты, когда я ничего не делал, а только сидел и ждал... обеда, например, или как сейчас – ужина.
– Тебе много перцу? – спросила она, угрожающе наклоняя над сковородкой фирменную баночку с ситечком, или как это там называется.
– Э-э-э, не знаю. Наверное, немного. Так, чтобы не перчено было.
Она посмотрела на меня, как в детстве смотрела классная руководительница и молча вытрясла из баночки скудные остатки перца.
– Валерий Борисович, ты в магазин сам раз в год ходишь, или соседей посылаешь?
– Будешь ругаться – тебя пошлю, – усмехнулся я, – лучше спроси что-нибудь поинтересней.
– А зачем на кухне диван? – спросила она.
«Вот черт» – подумал я, а вслух несколько мрачно ответил, – Для гостей.
– А почему на кухне-то? – удивилась она, снимая яичницу со сковороды и перекладывая в тарелку, сверху посыпая нарезанной слегка жухлой зеленью, которую я купил позавчера, – И драный такой?
– Диван, как диван, – пожал плечами я, – ты чего себе не кладешь?
– Сейчас положу, – послушно кивнула она, и, закончив приготовление, уселась рядом за столом.
– Приятного аппетита, – сказал я.
Настя кивнула.
– Ты хотел спрашивать, – напомнила она, когда мы закончили краткий молчаливый ужин.
– Спасибо, очень вкусно, – сказал я, с трудом сдерживая очередной вздох: нахлынувшая ниоткуда острая тоска по детским мечтам не давала сосредоточиться, – Прежде всего меня интересует... сядь в кресло!
Она вздрогнула – мои слова прозвучали несколько резко, как приказ. Я вспомнил, что сегодня днем она стояла рядом с трупом своего знакомого, человека, который ухаживал за ней, а потом видела
«Господи, ей всего четырнадцать!» – подумал я, и понял вдруг, что принимаемое мной кокетство эта девчонка могла выдавать совершенно неосознано, в силу своей природной резвости.
Но, тем не менее, когда она сидела слишком близко, я просто не мог сосредоточиться – все время смотрел на нее, ловил себя на том, что смотрю, отвлекался, сдерживал себя, возможно, краснел – в общем, тормозил.
– Хорошо, – сказала Настя, кажется, она была обижена.
– Насть, – начал я мягко, – прежде всего меня, конечно, интересует подтверждение твоих слов. Что там говорил твой отец о моей смерти?
– Я пошла к нему в комнату, в рабочий кабинет, а он был занят, там всегда можно проверить дверь, папа запирает, когда работает. Я дернула, несильно, ну, и хотела идти. А потом услышала, о чем он говорит.
– О чем? – спросил я, когда молчание достигло размера безвольно повисшей в воздухе паузы.
– О тебе. – Настя сглотнула, опустила голову, видно, каждое слово давалось ей с трудом. Когда она заговорила, то у нее был злой и презрительный.
– Он сказал: «Мареев продвигается слишком быстро, а у меня проект на носу!», или что-то в этом роде, потом тот, что с ним говорил, что-то ему ответил. Он сказал: «Так просто и убрать?» и снова слушал, как ему отвечают. А потом он сам предложил тебя убить.
– Ты помнишь, как он это сказал? – спросил я нейтральным тоном.
– Помню, – нехотя ответила она, – «Как только Мареев станет мешать делу, его необходимо убрать с дороги. Конечно, лучше всего подписать на него контракт, я думаю, можно обратиться к Павлову.»
– А дальше?
– А дальше я ушла. – ответила Настя, – потому что не знала, что будет, если он узнает, что я услышала.
Кажется, на глаза у нее наворачивались слезы, и она изо всех сил старалась сдержать их.
– У тебя есть какие-нибудь соображения на этот счет? – спросил я.
– Не-е-эт, – выдохнула она, и замолчала, скрывая лицо за глянцевой пеленой светлых волос, несколькими, собранными в хвост, прядями свесившихся до плеча и нежной изгибающейся волной стекающими по груди.
Я дал ей время прийти в себя, подспудно размышляя, что же творится вокруг меня и дела об убийстве Самсонова. Если раньше у меня и были сомнения, что Виталий Иванович убит, то теперь они рассеялись полностью.
Я видел связь выставки икон со смертью Самсонова – она шла через каталог, подделанный предприимчивым удальцом, через купленные у него два экземпляра. Кстати, об этом я не упоминал, но каждый из них, судя по записям самого Виталия Ивановича, был продан за десять миллионов. Значит, лихорадочно соображал я, деньги платились не собственно за каталог, а за информацию, которая в нем содержится: ведь сказано было, что заказчик проекта, то есть, Горелов, приказал держать это содержание в тайне, доверив в его только директору издательства и самому Самсонову, который отвечал за проект.