Расческа для лысого
Шрифт:
— Я не буду признаваться. Я не виновата.
— Зря, Мелехова. Сама себя закапываешь.
Стажер откидывается на спинку стула, смотрит на меня, как ему кажется. Пронзительно, и наверняка в голове у него рефреном: «Наша служба и опасна, и трудна…».
Мне это почему-то кажется настолько смешным, что невольно улыбаюсь. И вижу, по злому взгляду, что зря я это сделала. Зря.
Он открывает рот, чтоб, наверняка, отправить меня в камеру, когда в кабинет без стука заходит… Ну, конечно, бл*, ну кто ж еще это может быть?
Я смотрю на спокойное лицо
Весело, весело…
С удивлением осознаю, что странно спокойна. Не должна бы, вообще-то. Потому что влетела в настоящие, офигенные проблемы. И надо бы переживать.
Но не переживается. Ступор какой-то. Отстраненность. Словно не со мной все происходит. Словно со стороны наблюдаю. В кино.
И эмоции такие же.
«Ну, главная героиня и дууура… Сама виновата. Нефиг было подружку близко пускать. Нефиг было вообще по городу таскаться. Сидела бы дома, готовилась к учебному году. На лето заданий надавали, у нее хвостов вагонище, о которых сестра не знает. А она шляется, по клубешникам тусит. С мужиками взрослыми отжигает. Потом переживает, когда эти мужики взрослые ее кидают. Тупо, по смс. Поделом, что влетела. Так и надо ей, овце».
Опер замечает мое фырканье, но не реагирует. Здоровается с молодым дознавателем за руку, уважение проявляет. Не смотрит на меня. Тихо переговаривается о чем-то.
А я жопой чувствую, что обо мне.
И вот теперь почему-то напрягаюсь.
Не просто так, на меня полюбоваться, приперся Хлыст. Не просто так.
Опер выходит, дознаватель смотрит на меня с интересом.
— Мелехова, тебе повезло. Владельцы бутика забрали заявление, претензий к тебе не имеют. Записи с камер наблюдения испорчены. Свидетели тоже отказались от своих показаний. Можешь быть свободна.
Потом он жмет на выключение записи и усмехается:
— Хорошо ноги раздвигаешь. Как-нибудь покажешь?
— Перетопчетесь, господин следователь, — вежливо говорю я и выхожу из кабинета.
Забираю свои вещи и на крыльце встречаю… Ну да, его самого.
Я, конечно, овца, но два и два складывать умею. И кто позаботился о моей заднице, поняла сразу.
Хлыст стоит, пялится на меня через авиаторы и явно думает, что хорошо подсуетился. По крайней мере, на роже у него именно это написано. А мне опять смешно. Очень уж он на Арни похож этим намеренно каменным выражением лица. Прямо так и ждешь, что сейчас поднимет большой палец вверх и скажет: «Ай л би бэк!».
Картинка в моей голове настолько яркая и живая, что я не выдерживаю и начинаю громко ржать. До истерики, до слез.
Представляю себе, как это выглядит со стороны: Хлыст, уверенный в себе, настроенный с готовностью принимать восхищение от спасенной дамы, и спасенная дама, бьющаяся в истерическом припадке. И все это прямо на крыльце отделения полиции. На глазах у курящих в сторонке сотрудников, посетителей и служебных, бл*, собак!
Картинка обретает объем и становится еще более смешной. Я понимаю, что не могу остановиться, живот болит, слезы текут по лицу, но, стоит поднять
Он в недоумении оглядывается. Понимая, что на нас уже весь двор пялится, что-то раздраженно шипит сквозь зубы и за локоть тащит меня в сторону, к своей машине. Образ невозмутимого терминатора трескается, проглядывает недовольство и неуверенность.
Что, не ожидал, опер? Думал, на шею кинусь? Спасибо говорить? Всеми частями организма? А вот облом тебе! Я не просила помощи. Ни у кого! И особенно не хотела ее от тебя!
Идти тяжело, сил после истерического приступа нет совсем, поэтому Хлыст меня буквально тащит на себе. Я не особо сопротивляюсь. Ничего он мне не сделает. Ну, пусть попробует.
В машине меня показательно пристегивают и суют бутылку воды. Я отпиваю, проливая половину на грудь, потому что руки дрожат.
Хлыст косится, заводит машину и едет.
Я немного прихожу в себя. Выдыхаю. Ну что, Ленка, от одной проблемы избавилась, другая подъехала. Решай, овца. Решай.
— Куда везете, Василий Георгиевич?
— Домой.
— Мой дом не в этой стороне.
— К себе домой. Не будь дурой, Мелехова. Хватит бегать.
— Василий Георгиевич, я вам что-то должна?
— А ты как думаешь? Легко было замять дело?
Я усиленно строю из себя дурочку, хлопаю глазками. Незаметно запускаю руку в пляжную сумку и включаю диктофон на телефоне. Пусть будет. Надо же как-то из проблем выбираться.
— Сколько?
— У тебя столько нет, дура. А могло бы быть.
— Василий Георгиевич, я не просила о помощи. И не хотела ее.
Он тормозит. С визгом, еле успевая уйти с основной дороги в карман. Разворачивается ко мне. Смотрит зло и напряжённо. Сжимает челюсти.
Мне, наверно, должно быть страшно. А мне не страшно. Нихера. Противно только. Потому что от его злости отчетливо тянет похотью. И самодовольством. Типа, ну что, добегалась, овечка? Никуда теперь не денешься.
— Ты, Мелехова, дура, — наконец, начинает он, а я согласно киваю. Ну да, не без этого. Была бы умная, не сидела бы сейчас здесь. — Хватит ерничать!
Он внезапно повышает голос, и бьет с досадой по рулю:
— Угораздило меня, бл*! Ни слова в простоте, ни секунды по-нормальному!
— Василий Георгиевич, вы поспокойней, а то давление поднимется. В вашем возрасте это… — ну не смогла удержаться, ну вот никак!
Он дико смотрит на меня, потом рычит злобно:
— Сучка проклятая!
И хватает за волосы, подтаскивая к себе. И вот прямо зря! Потому что сразу же получает красивые царапины на физиономии и укус в губу.
Отталкивает, прижимает к окровавленному рту ладонь, вытирает, смотрит на красные тягучие капли. Нехило разодрала, пол физиономии в кровище. А мне он в этот момент так напоминает киношного Дракулу, что я опять начинаю ржать. Ну вот реакция такая дебильная, ну ничего не могу поделать. Он примерно полминуты смотрит на меня ошарашенно, затем выдыхает, достает пачку влажных салфеток и вытирает кровь с лица.