Раскол. Книга III. Вознесение
Шрифт:
Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса; то ему за свою правду. Иноземцы те что знают? Что велено им, то и творили. Своего царя Константина, потеряв безверием, предали турку, да и моего Алексея в безумии поддержали, костельники и шиши антихристовы, прелагатаи, богоборцы!
… Говорите Иоакиму патриарху, перестал бы от римских законов: дурно затеяли, право. Простой человек Яким-от. Тайные те шиши, кои приехали из Рима, те ево надувают аспидовым ядом. Прости, батюшко Якимушко! Спаси Бог за квас, егда напоил мя жаждуща, когда я с кобелями теми грызься, как гончая собака с борзыми Павлом и Ларионом…»
Оставалось
Епифаний прошелся до порога и обратно, налегая на палку не столько из хитрости, сколько по нужде; ноги издрябли, напухли и едва таскают рыхлое тело… Да и то, высиди, православный, столько лет в земляной норе, где на четвертом шаге уткнешься иль в переднюю стену, либо в дверь, и когда потолок над самой головою цепляет за редковолосую макушку, а воздух спертый и гнилой, тут тебе и заход, и трапезная, и дым от печи ежедень выедает глаза и забивает глотку; и самый-то сутырливый, жестоковыйный человеченко невольно взопоет Лазаря и сядет на зад иль протянет ноги, как бы ни ворошился в тюремке… Хорошо, ума пока не лишился, упаси Господи безумным помереть, не взглянув прощальными очами на лик Заступницы с Дитем…
На шестке стоял горшок с пустоварными штями. Налил в миску, построгал чесноку и редьки, а помолясь, сел позобать, пропустить ложку горяченького. С тоскою посмотрел на хлёбово, уж никакая еда, кажись, нынче не радует, а значит, не идет впрок. Сказывали верные, что Михайлович тоже скудно потчивался, как монах, не особенно тешил утробу: в пост иль горбушка хлебенная, иль грибок тяпаный с соленым, абы прокислым огурцом; и в обыденку редко мясца спробует иль белорыбицы. А вон так же пухнул и после рано на лавку сел; нутро худо воду гонит… А мне-то что на Бога жалиться? Господа нашего не похулю! Царь в сытости и холе жил и уж преставился; я в своем назьме колупаюсь, аки червь, но уж его лета пережил. Милостивый, и за что мне от Тебя такие приветы?
Епифаний откусил от дареного каравашка, будто сосновой болони отгрыз: горбушку языка оцарапал и беззубые десна уязвил. Эх, таким ртом хорошо бы кисельки овсяные, иль кашу тыквенную, иль стерлядку разварную кушать. Хлебнул ложку житенных штей, оттеплил брюхо и сразу потянуло монаха на еду… И тут кто-то побежал по ляжке, споро так, и впился огненными клещами в тайный уд. Аж слеза выскочила из глаз бедного затворника. Спустил штаны, давай искать врага своего. Поймал агарянина, то был давешний муравей, но уже злобный, немилостивый; сжался в пальцах в тугую пружинку – не подступись. Епифаний, осердясь, раздвоил животинку, оторвал ей головенку. Господи, прости мя немилосердного и коварного! Веком ни одной твари не обидел, а тут пришлося. Наступил на козявку, как слон на мышу…
Но недолго казнился Епифаний; только справился с одним мурашом, а уж новый запутался в шерсти.
… Знайте, православные, где смех, там и горе, а где горе, там и слезы. Не спешите смеяться, как бы не пришлось наплакаться.
Только
До еды ли теперь? Епифаний наклонился с березового комелька, забыв миску с пустоварными штями, подслеповато пригляделся к земляному полу, даже свечою подсветил, и увидел тоненький рыжий живой ручеек, текущий из подпечка, где лежали ушат с кочергою, к ногам затворника. И стал сражаться монах с злосчастными оборотнями, как тот великан Сампсон, топтал их ногами и давил руками, и когда иссякнуло войско, то заглянул в подпечек и увидел там гору трухи – муравьиное гнездо. Как мог, разгреб муравлище и запечатал дыру землею, утоптал прилежно, но враги скоро проточили нору и, когда опочивал Епифаний, снова пошли приступом именно на причинное место, самое слабое в обороне и любимое бесами. И кощунно бы, кажись, но пришла Епифанию мысль, что надобно заградить греховные врата святым маслицем и отпугнуть сатанино отродье…
До Покрова шло то сраженье. Монах за перепиской «Жития Аввакума» – они, звери лютые, жалят меж лядвий; Епифаний за трапезой – они не дремлют, жгут несчастного; инок за молитвою на коленях – они жалят так неистово, будто протыкают раскаленными спицами. Епифаний и воды наносил в подпечек, готовый затопить келью, так мураши еще больше натаскали порошья. Епифаний уже помышлял мешок сшить на тайные уды, да не решился, так мучился. И напоследок сел обедать, а грешное место свое надежно закутал тряпкою. Но эти варвары проникли и через крепкую преграду не вем как и укусили. Заплакал Епифаний в три ручья, ударился о землю, возопил ко образу вольяшному Заступницы, прося помощи. И на Покрова Богородицы мало-помалу иссякла орда немилостивая, источилась, как и не было, будто наснилась, и чудом невесть куда делась…
Но не столько напасти бесовской ужаснулся Епифаний, сколько слабости своей; коли нащупал ее враг, значит, и долгие годы иночества не излечили от греха, как ни сокрушал свою плоть бдением, постами и молитвами. Господи! как глубоко вкоренено искушение, каждая телесная жилка трепещет и содрогается страхом, не желая прощаться с земными утехами, и душа для тела первейший неприятель. Ну как примирить их? какого целительного снадобья сыскать, чтобы излечились они от хвори и обручились в дружеский союз, перестали ратиться? Боже, ведь во весь век свой и малой твари не изобидел, мир уставлял меж всеми и прощение, неустанно толковал ближним: простите-де и простится. И вдруг весь нажитой старческий духовный опыт, которым заграждался от нечистых, сокрушился в одночасье, как трухлявый острожный тын за окном. Еще вчера высился пред тюремкою, заслоняя несчастным клок неба, и в один день покосился, встав на подпорках, расселся, и показалась взгляду дикая, угрюмая тундряная земля.
Изумился инок ничтожности своей и взмолился: «Простите меня, отцы святые и братия! Согрешил я: много мурашей передавил, а иных огнем пережег, а иных перетоптал, а иных кипятком переварил, а иных в землю закопал, а иных перетопил в воде. Сколько труда себе суетного сотворил, муки той принял бездельной.
Видите, отцы святые, сколь немощна сила-то человечья. Малого червия без благодати духа святого не можем извести…»
Глава третья