Расколотая
Шрифт:
Они делают то, что им говорят, и я понимаю, что это плохо. Правда, некоторые из них милые и приятные. Добрые. Но что еще я могу сделать? Нико прав. Они — часть этой системы.
Мне не спится. Я раскладываю вокруг себя бумагу для набросков. Каждый раз, когда карандаш касается бумаги, вскоре на меня смотрит реальное лицо. Как, например, лицо седоволосой сестры Салли с десятого этажа. Это был мой этаж, и она была одной из тех, кто ухаживал за мной в самом начале.
Она всегда смеялась, рассказывала мне про своего новорожденного внука. Показывала его фотографию.
Пожертвовала бы Салли собой ради внука? И могу ли я принять такое решение за нее? Ради ее внука и всех других детей и внуков, чьими жизнями лордеры распоряжаются по собственному усмотрению: ограничивают, контролируют, угрожают.
Я продолжаю рисовать, не в силах остановиться.
ГЛАВА 18
— Кайла? Что ты на это скажешь? Кайла? Кайла...
— Извини, что?.. — Я поворачиваюсь к Кэму, сообразив, что уже некоторое время слышу, как он повторяет мое имя. Я ушла в свои мысли, пока ела бутерброд, и его голос звучал успокаивающе, но смысл его слов до меня не доходил.
Кэм сверлит меня притворно-сердитым взглядом:
— Просто скажи «да» или «нет».
— Гм, дайка подумать... Ты мог предлагать мне тортик, и тогда мне следует сказать «да». С другой стороны, ты мог предлагать все что угодно.
— А ты рискни.
— Гм... да!
— Ладно, зайду за тобой завтра около десяти.
— Для чего?
— Сходим прогуляемся
— А как же школа?
Он машет рукой у меня перед глазами:
— С твоей памятью явно что-то неладно. — В следующий миг лицо его вытягивается, когда до него доходит, что он сказал. — Прости, я не хотел. Ляпнул, не подумав.
— Да, ничего, все в порядке. С моей памятью и в самом деле не все ладно. Так бывает после Зачистки. — Не говоря уже про все остальное.
— Но это касается только того, что было до, верно?
— Верно. — Хотя и не в моем случае. — Кроме того, когда я действительно слушаю, с моей краткосрочной памятью все нормально.
— А каково это...
— Что именно?
Он колеблется:
— Прости. Забудь.
— Ну, вот, ты опять!..
— Ох, извини, я... — Он выглядит таким удрученным, что я прощаю его.
— Да шучу я. Давай. Спрашивай, что хотел. Я не возражаю.
— Каково это — не иметь воспоминаний?
— Ну, поначалу прекрасно, потому что ничего другого ты и не знаешь. И все в больнице такие же, как и ты.
— А потом?
Я хмурюсь.
— Когда я выписалась, стало похуже. Мне хотелось знать то, что я знать не могла. И очень хочется заполнить чем-то память, потому что слишком много пустоты. А потом уже не можешь отличить реальность от фантазии.
— Большинство Зачищенных выглядят вполне
Я смеюсь.
— Это верно. Над нашим стойким счастьем вечно подшучивают, разве ты не знал? Плюс тебе вольно-невольно нужно оставаться счастливым, чтобы твой «Лево» не жужжал и не вырубал тебя все время.
— Быть счастливым и ничего не помнить — звучит заманчиво, — тихо говорит Кэм. Думает о своем отце? Я откидываюсь назад, размышляю. Я была бы счастливее, если бы не помнила ничего из прошлого. Если бы не была одержима Люси и ее сломанными пальцами. Если бы воспоминания Рейн никогда не возвращались. Но тогда бы лордеры победили.
— Понимаешь, если ты притворяешься счастливым, чтобы поддерживать хороший уровень, то уже больше не знаешь, что чувствуешь. Все кажется ненастоящим. Бывают вещи, которые было бы лучше забыть. И все равно, это так ужасно — не помнить те моменты, которые я хочу помнить!
Для того, кто так много болтает, Кэм на удивление хороший слушатель. Есть в нем нечто такое, что вызывает у меня желание рассказать ему все.
— Зато как здорово, что в школе есть выходной в честь твоего недуга, — ухмыляется он.
— Ты это о чем?
— Шутишь или правда не помнишь?
Я нацеливаю кулак ему в плечо, и он отскакивает.
— Ну, говори уже!
— Завтра нет уроков. День Памяти.
Этому посвящено специальное собрание нашей подгруппы. Мы заходим, рассаживаемся. Наш классный руководитель оглядывает нас.
— Кто-нибудь может сказать мне, почему завтра в школе выходной?
— День Памяти, — выкрикивают несколько голосов.
— Но что мы вспоминаем? И кого?
Несколько минут он объясняет первоначальное значение этого праздника: вспомнить тех, кто сражался и умер за нашу страну в войнах настолько давних, что почти никто из ныне живущих их не помнит. Цифры впечатляющие. Жителей в Соединенном Королевстве тогда было гораздо больше, но все равно.
— А что еще мы вспоминаем? — спрашивает он, но на этот раз не ждет ответа. Выключает свет, и начинается фильм. По экрану бегут страшные кадры. Обезумевшая, неуправляемая толпа, крушащая все на своем пути. Студенческие бунты двадцатых. Разбитые окна, разграбленные магазины, пылающие пожары. Какая-то девочка по моложе меня, которую тащит банда юнцов в капюшонах, пронзительно кричит, и хотя больше ничего не показано, нетрудно догадаться, что происходит дальше. Старика валят на землю и топчут ногами. Ребенка вырывают из рук матери.
Я закрываю глаза, чтобы не видеть всего этого. Яркая вспышка воспоминания: Нико. Он показывал нам этот же фильм, я помню. Потом показал еще один.
«Кто правит, тот и меняет историю по своему усмотрению». Вот что он тогда сказал. Лордеры собрали все имевшиеся в их распоряжении доказательства о неуправляемых бунтах и погромах, слепили их вместе и сделали их просмотр обязательным для населения. Они не показывали версию Нико, где лордеры — или полиция, как их называли, — избивают студентов, многих ранят и даже убивают, а изображают все так, словно во всем виноваты бунтовщики.