Расколотая
Шрифт:
Темные глаза Катрана умоляют меня передумать. Не задумываясь, я протягиваю руку, как делала раньше, и легонько дотрагиваюсь до шрама у него на лице. Его почему. В этот раз он не отстраняется.
— Катран, ты был прав, когда сказал, что мне нужно знать, что произошло со мной и почему. Все.
— Ты это серьезно?
— Да. Нико утверждает, что мои родители сами отдали меня ему. Я хочу знать. Мне необходимо знать правду.
— У меня есть кое-что для тебя, — говорит он. — Но только если ты уверена. Ты действительно хочешь вспомнить,
— Да, уверена.
Он просовывает руку под рубашку, тянет из-за пазухи кожаный шнурок, висящий на шее. Когда он вытаскивает его из-под одежды, я вижу, что на шнурке что-то висит.
— Что это?
Он снимает шнурок с шеи и протягивает мне.
— Это то, что ты отдала мне когда-то.
Видно плохо, и я на ощупь изучаю вещь, еще теплую от его кожи. Вырезанная из дерева, несколько сантиметров длиной. Ладья, и не просто какая-то ладья, но та самая ладья. Моя ладья. Папина. Мои пальцы помнят ее. Я резко втягиваю воздух.
— Ты ее помнишь?
— Кажется, да. Это что-то из моего детства. Но я не понимаю. Зачем я отдала ее тебе?
— Тебя страшно мучили ночные кошмары. Ты сказала, что хотя и не хочешь совсем потерять себя прежнюю, но и хранить эту память больше не можешь. Ты должна отпустить прошлое, забыть его. Оно как-то связано с этой фигуркой. Ты попросила меня избавиться от нее вместо тебя, потому что у тебя не поднималась рука. Но я сохранил ее, Рейн. Сохранил для себя частичку тебя. Той, которой ты была. Может, она поможет тебе вспомнить.
Я в изумлении смотрю на Катрана. Он хранил что-то, принадлежавшее мне, у своего сердца?
— Спасибо. —Я надеваю шнурок на шею, под одежду. Какой-то непонятный трепет охватывает меня от прикосновения фигурки к моей коже.
— Пора, — говорит Катран, но не двигается, и я тоже.
— Береги себя завтра, — шепчу я. — Славной тебе битвы. — В голове звучит эхо слов Нико: «... и славной смерти».
По спине пробегает холодок.
— С нами все будет хорошо, — отзывается Катран. Медленно, неуверенно он протягивает руки. Жестокие руки убийцы; нежные руки, которые утешают и защищают.
Я шагаю к нему, и он привлекает меня к себе. Его сердце неистово бьется в груди.
— Ступай, — говорит он мне в ухо и слегка отталкивает. — Ив этот раз постарайся по тише.
Я ухожу и через минуту слышу удаляющий звук мотоцикла.
Вернувшись в постель, я крепко сжимаю в руках ладью. Неужели мои руки — тоже руки убийцы? Почему эта ладья так важна? Все, что я знаю о ней, это счастливый сон-воспоминание, в котором я играю в шахматы со своим папой.
Мы бежим. Он держит меня за руку так крепко, словно больше никогда не собирается отпускать. Но ноги слушаются меня плохо, я задыхаюсь. Судорожно хватаю ртом воздух, но его все равно не хватает. Песок скользит под ногами, но я все равно бегу, бегу.
Пока не падаю. Спотыкаюсь, лечу и плашмя растягиваюсь на берегу. Сил не осталось совсем.
— Беги! — Я отталкиваю его, но он поворачивается,
— Никогда не забывай, — говорит он. — Никогда не забывай, кто ты!
А ужас все ближе. Я слышу его, но не могу заставить себя посмотреть. Он прикрывает меня, но я изворачиваюсь и закрываю его, и глаза мои крепко зажмурены. Я не могу смотреть, не могу.
Какой-то отголосок внутри другого времени, другого места. Полуночные страхи и мягкий голос: давай, Люси, посмотри. Посмотри в лицо тому, что тебя пугает, и оно потеряет свою власть.
Я открываю глаза. Но на этот раз все не так, как тогда, под кроватью.
Этот страх реальный. Он смотрит на меня. Огромные светло-голубые глаза горят смертью и торжеством.
Я резко сажусь в постели, сердце безумно колотится о ребра. Ужас такой реальный и сильный, что я зажигаю лампу и натягиваю одеяло до подбородка, но все равно дрожу как осиновый лист. Еще ни разу ни в одном из повторений этого ночного кошмара я не осмеливалась открыть глаза и увидеть своего преследователя.
Только у одного человека такие глаза.
Нико.
Я проклинаю страх, который разбудил меня, когда я была так близко, чтобы узнать... что? Кто был со мной? Что произошло потом?
ГЛАВА 41
— Как я выгляжу?
Кэм картинно поворачивается вокруг себя, демонстрируя костюм. В пиджаке и галстуке он выглядит на удивление неплохо, но моя голова занята другим.
Я хмурюсь.
— У тебя галстук перекосился. Оставайся дома, Кэм. Ты же не хочешь туда идти. — Умоляю его глазами.
Он поправляет галстук перед зеркалом у нас в прихожей, поворачивается ко мне.
— Что случилось, Кайла? Расскажи мне.
— Ничего. Просто там будет жуткая скукотища. Тебе необязательно идти, беги, пока еще можно.
Он смотрит задумчиво, словно понимает, что я пытаюсь что-то скрыть. Приоткрывает рот, собираясь что-то сказать, но из гостиной выходит отец.
— Вы двое отлично смотритесь, — говорит он.
Я без разговоров надела то, что мне сказали: шуршащее шелковое платье, к счастью, с длинными рукавами. Сидит неплохо. Дурацкие туфли на каблуках. Я такие вообще никогда не ношу, а сегодня мне, возможно, придется быстро бегать, и, если так, их нужно будет снять. От пистолета, пристегнутого к руке, по коже бежит озноб.
— Твоя мать еще не готова?
— Пойду, посмотрю, — вызываюсь я и поднимаюсь по лестнице. Стучу в дверь их спальни.
— Мам?
— Входи, — отзывается она.
— Ты как?
Она пожимает плечами, припудривая лицо.
— Ненавижу эти торжества.
— Почему? Они же устраиваются в честь твоих родителей и в твою честь. — Я повторяю официальную версию и внимательно наблюдаю за ней.
— Я так сильно скучаю по ним обоим. Но сегодня, здесь, чувствую себя марионеткой на веревочках. Это не в честь моих родителей и не в мою. Это в их честь.