Расколотое небо
Шрифт:
В расчеты врача как раз и входило довести эту тоску до такой степени, чтобы она пересилила тягостные переживания первых дней. А там, за пределами санатория, никому уже не придет в голову спрашивать: почему ты поступила так, а не иначе? Да и ей самой недосуг будет обдумывать ответы.
— Помнится, тот воскресный день был необыкновенно жаркий, — говорит она. — Но я этого почти не замечала. Тесные, как ущелья, улицы были раскалены до предела. Редкие прохожие, не сидевшие дома за обеденным столом, а такие же бесприютные, как мы, жались в скудную тень под стенами домов,
Кстати, дома всюду схожи между собой. Построены на один образец и там и у нас, для таких же людей, для таких же печалей и радостей. Я не видела причины, почему бы им быть непохожими на любые другие дома. Ну, разумеется, на торговых улицах больше стекла и целлофана. И товары такие, каких я даже по названию не знала, но обо всем этом давно говорено-переговорено. Конечно, мне это понравилось. Я бы не прочь была кое-что купить в тех магазинах.
Но в конце концов все у них сводится к еде, питью, нарядам и сну. Я задавала себе вопрос: зачем они едят? Что делают в своих сказочно роскошных квартирах? Куда ездят в таких широченных автомобилях? И о чем в этом городе думают перед сном?
— Не волнуйтесь, — перебил ее Шварценбах. — Рассказывайте спокойно и по порядку. Ведь все, что вы только что говорили, вы думаете теперь, верно?
— Нет, я и тогда так думала, — возражает Рита. — Это я твердо помню.
Почему он считает, что я преувеличиваю? Знали бы они все, как часто меня и раньше мучил вопрос: для чего мы живем на свете? Пока рядом со мной был Манфред, вопроса этого не существовало, словно я на него получила ответ. А в то воскресенье он снова откуда-то вынырнул. На что бы я ни взглянула, все требовало ответа на этот вопрос.
Они молча шли рядом, но не касаясь друг друга. Только раз он дотронулся рукой до ее обнаженного локтя, и она бросила на него быстрый взгляд — случайно это было или умышленно? Выражение уязвленной гордости в его ответном взгляде было слишком хорошо ей знакомо. Она невольно улыбнулась.
— Ты знаешь, что такое «прыгология»? — резко спросил он. Они остановились перед афишным столбом.
— Нет, не знаю, — ответила Рита.
— А я знаю. Это целая наука. Человека заставляют прыгать как можно выше и по прыжкам определяют его характер…
Он сам почувствовал, что говорит не то, что надо. А Рита только покачала головой, и он безропотно принял ее порицание. Лучше всего было бы обойтись вообще без слов.
— Пойдем пообедаем, — предложил Манфред. — Стеснять себя нам незачем — я уже начал зарабатывать. — И опять он понял, что этого говорить не следовало. В нем медленно закипала злоба. Он принялся называть улицы и здания, мимо которых они проходили.
— Оставь, раньше ты никогда так не делал, — сказала Рита.
— Неправда, — обиженно возразил он, — ты просто забыла.
Забыла, как его лицо отражалось в реке рядом с моим? И он может сравнивать!
— Я ничего не забыла, — шепотом ответила она.
— Вы
— Да, только давно, — отвечает он.
— Значит, вы меня поймете. Многое там нравится, но почему-то не радует. Все время кажется, что сам себя обкрадываешь. Там чувствуешь себя гораздо хуже, чем за границей, ведь кругом говорят на твоем родном языке. И потому еще ужаснее сознавать, что ты на чужбине.
Так она ответила и Манфреду, когда за обедом он спросил ее:
— Тебе тут нравится?
Он имел в виду только ресторан, очень современный и красивый. Ее ответ был гораздо шире и раздосадовал его. Но он сдержался.
— Ну конечно, ты на все смотришь сквозь политическую призму, — сказал он. — Я знаю по себе. От этой привычки трудно отделаться. Но в Западной Германии все по-иному. Без такой истерики, как в этом окаянном Берлине. В Западной Германии я пробыл две недели. Там мы и будем жить. Мои знакомые сдержали обещание, к первому числу я получу место. Все в полном порядке. Я как раз был там, когда… когда умерла мама, — с явным усилием добавил он, поняв, что обойти эту тему невозможно. — Отцовскую телеграмму я получил уже после похорон.
Но ты все равно не приехал бы, ведь правда? За гробом несли венок с надписью: «Дорогой мамочке последний привет».
Ласточка, вспомнила Рита, Ничего этого он не знает и никогда не узнает. Много есть такого, о чем он не знает…
— У нас теперь трудная полоса, — сказала она без видимой связи с предыдущим.
— У кого это — у нас? — спросил Манфред.
— У всех, — ответила она. — Напряжение растет. На заводе это особенно заметно нам: Метернагелю, Гансхену, Эрмишу.
Вендланда она не упомянула, хотя у нее и мелькнула мысль — а собственно, почему?
— Когда ты в первый раз пришла на завод, они тоже переживали трудную полосу, помнишь? — сказал Манфред.
У Риты в душе вспыхнул протест. Ты хочешь сказать: у нас там одна трудная полоса цепляется за другую; стоит ли ждать, пока они кончатся?
— Для меня это все в прошлом, — заметил Манфред, — не хочу и вспоминать. Ненужные трудности. Безудержные самовосхваления при малейшей удаче. Покаянные тирады и самобичевания. Вот я получу место, где будут люди, которым за то и платят, чтобы они устраняли всякие помехи в моей работе. Я всегда мечтал об этом. Там бы я этого не добился, должно быть, до конца жизни. Увидишь, как нам будет хорошо.
«Нам? — подумала Рита. — Обо мне и речи быть не может. Или он решил, что я буду там учительницей? Почему мне представляется это немыслимым?»
Случалось, и она думала: Метернагель зря надрывается. Он взял на себя больше, чем может выполнить. Но именно поэтому она не вправе предать его. Даже на словах, высказав вслух свои сомнения.
— Можешь себе представить, — сказала она (ясно чувствуя, что теперь сама говорит то, о чем говорить не следует), — на днях у нас хотели выжить двоих из бригады за то, что они выполнили норму на двести процентов!