Раскрытие тайны
Шрифт:
Что же дальше?
Этот вопрос уже не раз задавали себе Брагин и Холодков. Допрос задержанных пока не давал нужных результатов. При ревизии в цехе были обнаружены пятьсот пар незаприходованных сапог, двадцать тонн сажи и три тонны каучука. Но задержанные ссылались на своего руководителя — Добина. Он сам вел учет всех материальных ценностей. Они же понятия не имеют, как могли образоваться излишки.
Предстояло распутать довольно сложный узел махинаций, концы которого могли прятаться и в каменном особняке. Тогда решили ближе познакомиться с ним и с его хозяйкой. В один из вечеров на пороге дома Ворошковой появились Брагин,
— Вы с ума сошли, — сверкнув потемневшей синевой глаз, вскрикнула хозяйка особняка, увидев нежданных гостей. Она была в ярком парчовом халате, с пышной копной взбитых, выкрашенных под золото волос. Короткие рукава обнажали холеные белые руки, рисунок воротника открывал полную шею и тяжело подымавшуюся грудь.
В переднюю проникал мягкий голубоватый свет, из глубины комнат доносились звуки рояля. Музыка внезапно затихла. На крик Ворошковой выбежала рослая худощавая девушка лет восемнадцати с большими светлыми глазами и болезненным лицом.
— Уходи, уходи, дочка, тут какая-то клевета, произвол… — Ворошкова схватила девушку за руку и потянула за собой в большую круглую комнату.
— Хорошо, с чего начнете? — вызывающе бросила она, остановившись посреди комнаты. Она, казалось, только теперь поняла, с чем был связан обыск и сейчас решала, как вести себя дальше.
— Сперва пройдемте по дому, — спокойно ответил Брагин.
Прошли еще четыре комнаты и остановились в нерешительности. «Действительно, с чего начинать?» — подумал Брагин. Особняк напоминал богатый антикварный магазин. В нем было пять комнат и в каждой множество дорогих предметов, собиравшихся, казалось, многими поколениями. Резные и инкрустированные буковые столики, тумбочки и этажерки в круглой гостиной были заставлены старинными статуэтками, хрустальными и серебряными вазами, всевозможными, сделанными руками больших мастеров безделушками, стены украшены редкими картинами и гобеленами. В нише у большого венецианского окна поблескивал нетронутым лаком рояль, рядом с ним мигал экран невыключенного телевизора. Спальню заполняли широкая кровать из красного дереза, трехстворчатый шифоньер, огромное трюмо.
Когда Холодков раздвинул трехстворчатую дверь, у него зарябило в глазах от множества цветов и красок, наполнявших шифоньер. Здесь были всевозможных сортов и оттенков крепдешины, файдешины, крепсатины, капроны, тончайшие, как паутина, нейлоны, почти прозрачные шерстяные ткани. Холодков насчитал более пятидесяти висевших в шифоньере платьев, семь женских костюмов, пышные шубы из выдры, котика и голубой цигейки.
— А здесь, Максим Кириллович, всё готово к столу, — усмехнулся Брагин, открыв дверцу белоснежного холодильника «ЗИЛ». Его камеры оказались заставленными бутылками шампанского, сверкавшими искристой изморозью, ростовскими рыбцами, банками с паюсной и кетовой икрой, кусками свежей буженины.
«Подумать только, как живет», — осуждающе сверкнула глазами пожилая женщина из понятых.
Приближался рассвет. Обыск и опись имущества были закончены. Но Брагин и Холодков всё еще оставались недовольны. Им казалось, что при обыске в этом особняке можно будет обнаружить одну из тех кнопок, при помощи которых хищники приводили в движение всю систему махинаций. Но ничто из найденного не давало ответа на этот вопрос. И Брагин и Холодков были убеждены, что в доме должны быть крупные
— Откуда всё это богатство, Тамара Власовна? — спросил Брагин, когда, утомленные бессонной ночью, все собрались в гостиной и разместились за круглым столом. Со стороны можно было подумать, что здесь сошлись старые друзья и ведут мирный, задушевный разговор. После первых вспышек истерики, потока слез и заклинаний Ворошкова притихла, стала вялой, казалось, ко всему безразличной. Ее полное круглое лицо потеряло вечернюю свежесть, осунулось, покрылось мелкими извилинами морщинок.
— Богатство? — она устало пожала плечами. — Куплено на деньги мужа…
— Но деньги мужа расходовались давно, а вещи приобретались в последние годы?
— Уже пять лет, как я ничего не приобретаю.
— А телевизор?
— Брат подарил четыре года назад.
Холодков наклонился и поднял лежавший рядом у ног кусок картона от упаковки телевизора, найденный им при обыске на чердаке.
— Посмотрите, — он указал на сохранившийся жирный штамп: — «Рига. Телевизионный приемник «Рубин». 12/5-57 год».
— А вот упаковка и от вашего старого радиоприемника «Беларусь».
Снова перед Ворошковой был положен кусок картона с четким штампом: «Минск. Радиоприемник «Беларусь». 10/2-57 год».
— Может быть, вы теперь скажете, Тамара Власовна, где деньги, которые два года подряд приносил в ваш дом Добин? — настойчиво повторил Брагин.
— Снова Добин! Я вам уже сказала, что мои отношения с Добиным чисто личные. Отчитываться перед вами в них я не намерена и не только перед вами. Даже суд не станет копаться в интимных связях между мужчиной и женщиной. А вы заставляете меня…
— Перестаньте кривляться, Ворошкова, — повысив голос, сказал Брагин. — Вы прекрасно понимаете, о чем я спрашиваю. Ваши интимные связи с вором и преступником меня не интересуют. Я спрашиваю о деньгах, которые он воровал у государства и которые вы вместе с ним расходуете. Надеюсь, на этот раз ясно, о чем идет речь? И то, что вы так упорно защищаете Добина, — тоже ваше личное дело. Но мой долг предупредить вас, Тамара Власовна, да предупредить. Вы соучастница присвоения государственных средств, значит, вы тоже преступница. Но вы можете, повторяю еще и еще раз, облегчить свое будущее, не позорить будущее своей дочери, доброе имя своего мужа, погибшего на фронте.
Брагин поднялся и заходил по комнате, дымя папиросой.
— Вы кончили институт и начали свою жизнь хорошо, а как вы собираетесь ее закончить?
— Довольно с меня, хватит, надоело! — закричала Ворошкова и бросилась на диван. — Обыскали, описали всё — что вы еще хотите? Преследовать хотите — преследуйте, но денег больше нет никаких, нет! Забрали последние пять тысяч — забирайте, всё забирайте, — доносилось с дивана.
— Я скажу, где деньги, скажу, — неожиданно раздался звонкий, дрожащий, как струна, голос из соседней комнаты. В гостиной появилась бледная, с черными разводами под опухшими глазами дочь Ворошковой. — Не буду больше терпеть, не могу жить дальше в этом разврате, — всё так же продолжала она.