Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

Трегубова Елена

– В смысле? – не поняла Елена, думая, что его извинения относятся к реплике.

– Я не знаю, как перррейти снизу по этому мосту… Ни малейшей идеи не имею – можно ли по нему перррейти вообще – и перрреходил ли кто-нибудь когда-нибудь… – с виноватой рожей зыркал на нее Крутаков. – А вверррх лезть… – он поднял голову: – не хочу даже и пррробовать – ты изгвоздаешь всю свою крррасивенькую маечку.

Сверху, в неуютной грязюге над ними тащились страшноватого вида трубы и железяки – и темные пыльные зазоры над ними как-то совсем не ласкали взор.

Елена, затихнув, и мечтая только о том, чтобы Крутаков не потребовал немедленно же вставать и уходить

с насиженного насеста, пока их не замели, разглядывала как-то особенно резко выделявшуюся отсюда над всем Кремлем длинношеюю белую колокольню Иоанна Лествичника, с блекловато отсверкивающим от солнца крестом – самую длинную во всем Кремле – прееупрямившую, в своей тяге к небу, даже кровавые пятиконечные звезды.

– Могу пррредложить тррривиальнейшую пррра-а-агулку по этому же мосту сверррху! – нагло уже, тихо хохоча, с самолюбованием на роже, зыркал на нее Крутаков. – Не серррдись только…

Но про прогулку по мосту, как-то, пройдя опять, вниз, гуськом по дуге, забыли.

– Если серррьезно, – спрыгивая с берегового парапета, проговорил Крутаков, – мне кажется, что из всех читанных мною ррруских наррродных сказок, самая мудрррая, и содеррржащая какую-то крррупицу пррравды пррро миррроустррройство – это про то, как Елена-Пррремудрррая – или Елена Прррекрррасная – уж не помню, как там ее звали… Про то, как она освобождает случайно Кащея-Бессмеррртного, который, в рррезультате, убивает ее возлюбленного. Читала когда-нибудь?

– Не-а…

– Ну как же! Наверррняка читала. Жуткая сказочка! Прррекрррасный богатырррь пррриводит к себе в замок царрревну-невесту, и по каким-то там делам отпррравляется в дальние стррраны в поездку… А ее пррросит: ходи, говорррит, да-а-арррагая, по всем светелкам, по всем крррасным горррницам моего замка – но только, пожалуйста, говорррит, в чулан в подвале никогда не заходи. Но я, говорррит, да-а-аррра-а-агая, настолько тебе доверрряю и люблю тебя, что даю я тебе ключи от всех комнат замка, в том числе и от этого пррроклятого чулана. Ну и…

Елена заткнула уши ладонями:

– Какой кошмар, не рассказывай мне дальше, Женька!

– Нет уж ты дослушай, голубушка! Классику наррродную надо знать! – хохоча, насильно оттягивал ладони ее от ушей Крутаков, ведя ее с левого бока от берегового пролета моста, мимо пыльных тесных зарослей отцветших остролистых размахаек, вверх, против течения рельефа площади, как-то кубарем скатывавшейся вниз к реке. – И ррразумеется, как ты уже догадалась, царрревна эта не выдеррржала и, пока жених долго в отъезде был, заскучала – и от нечего делать чулан-то и открррыла! А там – прррикованный цепями изможденный злой Кащей, которррого ее жених давно уже победил и обезвррредил! И Кащей, завидя ее, наивную, стал жалобно так молить ее, чтобы она ему водицы хоть чашечку дала напиться. И эта дуррра – возьми да и пожалей его – ведерррко воды напиться пррринесла. Кащей водицей-то залился, моментально своей злой силы опять набрррался, цепи ррразорррвал, взлетел – и в мгновение ока жениха ее догнал и рррарррубил его на мелкие кусочки, и захватил все его царррство.

– Какой ужас… Не желаю этого слушать.

– Нет, но в конце все будет хоррррошо! Минутку терррпения! – дурачился и оттягивал опять ее ладони от ушей Крутаков. – Не помню уже кто – она ли, или добрррый названный бррратец царрревича – находят кусочки царрревица в чистом поле, сбрррызгивают его сначала меррртвой водицей – тело по кусочкам срррастается – потом – живой водицей – он воскррресает – и тут уж царрревич этого гада Кащея на этот ррраз

уже не пощадил – порррубал на кусочки, сжег и прррах ррразвеял по степи.

Вертелись опять на руке, как прирученные браслеты, бульвары – и выстреливала рикошетом с плеча Сретенка – с которой, как всегда, так неожиданно было слиться в переулок к Юлиному дому.

Розанчик, отжертвованный, из канунных ночных запасов, Крутаковым ей к чаю, конечно же терял, в остывшей, обычной своей, булочной ипостаси, ровно половину своего очарования – но зато Крутаков, следуя какому-то четкому отмеренному чувству дружеского благородства, впрямую как-то связанному с ее драмой с Семеном, ни разу даже так и не попрекнул Елену тем, что она отрывает его от работы – и, в общем, как-то даже и отнесся как к само собой разумеющемуся, что завалилась она на Юлин диван, едва войдя в квартиру, – и захватив, между прочим, с помощью этой прыткости, наконец-то хиппанскую сиреневую мечту-подушищу – звякала бубенцами, бряцала колокольцами, и ждала, пока Крутаков заварит для нее чай, – но только по какой-то странной автоматической привычке Крутаков, едва приземлялся на диван и сам, как всегда, тут же хватал в руки книжку, как будто бы не умея, находясь дома, при этом не читать. И разговоры разговаривал опять в пол-уха – большую часть времени не смотря на Елену: как в заочной игре.

– Ну ха-а-аррра-а-ашо, а неужели у тебя в классе нет какого-нибудь – в кого бы ты могла влюбиться? Что вдррруг этот Семен, как пуп земли возник…? – лениво, хлебнув чаю и отставив кружку на столб из Юлиных книг на паркете слева от себя, перевертывая страницу, певуче, жеманно растягивая слова, интересовался Крутаков – и Елена даже удивлялась, заслышав опять из его уст имя Семена – так хорошо ей как-то было валяться сейчас и запивать подсохшую булку чаем – следя, как Крутаков, рядом с ней, на краю дивана, полусидя – полулежа, ворочаясь, пытается угнездиться поудобнее, восполнить присвоенную Еленой гигантскую подушку, и подкладывает под спину, к стене, уже четвертую расшитую Юлей подушку мелкую. – Кто там у вас перррвый крррасавец в классе? В кого все девушки влюблены?

– Ох, лучше об этом не спрашивай! – стонала Елена. – Захар! Ужас!

– Отчего же ужас-то? – не отрываясь от листа, переспрашивал Крутаков. – Что, он тебе так уж не нррравится? Как он выглядит?

– Ой, да не важно как он выглядит! – Знаешь, эдакий… Со смазливыми умоляющими глазами Микки Рурка – но с бычьей при этом шеей, и весь в прыщах…

– У кого это ты на видаке Микки Рррурррка видывала?

– У друзей Семена… И с бритым таким фашистским загривком. Какая разница, как он выглядит! Все, все в него девочки в классе влюблены… Руслана так вообще страдает, плачет… И даже из десятого класса некоторые!

– А ты почему же не…? – лениво переспросил, перелистывая страницу, Крутаков.

– Дело в том, что он… Он… Я не могу тебе даже сказать этого, Крутаков!

– Отчего же ты мне не можешь этого сказать? – со смехом повернулся к ней заинтригованно Крутаков. – Что-то непррриличное? Голубой?!

– Да ну тебя, Крутаков, – покатывалась от хохота Елена.

– А что тогда? Почему ты не можешь сказать?! – допытывался Крутаков.

– Фу, потому что противно… Он… Лягушку однажды тяпкой убил! Бээээ…. Сволочь… Когда мы в трудовом лагере в Новом Иерусалиме были… Знаешь, свеклу, молодые побеги, ухайдакивали. Мало того – он разбил этой лягушке голову, вынул из лягушки глаз – и подарил Ларисе Резаковой… Ужасно… А еще – плюс ко всему этому – говорят, что он из гэбэшной семьи…