Расплата. Трилогия
Шрифт:
Да простят мне читатели, если эти дословные выдержки нелитературны, но ведь это было записано на койке госпиталя...
"6 июля. -- Вчера -- весь день шторм... от погоды, что ли, нога не давала покоя. Перевязка очень болезненна... Ходить, сидеть -- нельзя. Даже лежа, и то нехорошо... Черт возьми! Ведь неделю тому назад... казалось, совсем идет на поправку..."
"9 июля. -- Даже Ивасаки (он всегда подбодряет) сказал: "no good". Что такое? -- ничего не понимаю. Лежу. Передвигаюсь (куда необходимо) на костылях".
Не один я испытывал это резкое ухудшение в течении ран. Казалось, поветрие какое-то. Многие из тех, что уж давно бродили по палате и даже ходили на прогулку -- слегли опять. Во всех сказывалась какая-то особая нервность и раздражительность. Надоедали прислуге, ссорились между собой...
Виной тому, как справедливо
Что это было!..
Люди более уравновешенные пытались успокоить товарищей, указывая, что ведь есть оговорка, что во вступительных фразах сам г. Кладо признает имеющиеся у него сведения отрывочными и даже малодостоверными, предостерегает от слишком поспешных выводов и суждений...
– - А сам выводит и судит! -- возражали им. -- Эта оговорка -- только лазейка, путь для благородной ретирады, припасенный на всякий случай! Ведь читатели понимают, что если "ученый-моряк", основываясь на телеграммах каких-то американских корреспондентов, пишет целый ряд статей, то ясно, что сам-то он, этот "ученый-моряк", верит им и оговорка в предисловии поставлена только для приличия. А если "он" верит, то как же не поверить людям, мало или вовсе не сведущим в морском деле? Ведь это "он" писал и научно доказывал всего четыре месяца тому назад, что эскадра, находившаяся на Мадагаскаре, и после падения Порт-Артура "имеет надежду на успех", а если подкрепить ее разным хламом (небогатовский отряд), то получится уже не надежда, а "уверенность" в успехе! Вот он и дает теперь логическое разъяснение причин небывалого в истории разгрома, когда одна сторона истреблена, а другая понесла потери до смешного ничтожные. И причинами этими он выставляет бездарность, грубое невежество и недостаток воинской доблести тех, кто шел умирать...
Представьте себе такое положение: где-нибудь на краю света (скажем -- в Аргентине) вы попали под автомобиль, жестоко изувечены и лечитесь в госпитале, а тем временем в Петербурге, в кругу ваших добрых знакомых, человек, пользующийся общим доверием и уважением, рассказывает, что, "конечно", это могут быть только сплетни, но ходит слух, что N вовсе не попадал под автомобиль, а, уличенный в шулерстве, был жестоко избит и спущен с лестницы... Дальше же следует длинный ряд суждений на тему о всем безобразии такого поведения, о том, что вы покрыли себя несмываемым позором, призыв к устранению из своей среды недостойных, и т. д., и. т. д. Что же осталось от оговорки, предпосланной этой проповеди? Ровно ничего. Дело сделано... Добавьте к этому, что в силу особых условий ваши протесты, ваши опровержения вы могли бы представить лишь в отдаленном будущем, когда, выздоровев, вернетесь на Родину, где вам придется бороться с прочно сложившимся мнением большинства, пытаться переубедить людей, которые брезгливо от вас отворачиваются, которые не хотят вас слушать...
А в данном случае положение было именно таково.
"Calomniez, calomnoez! il en restera toujours quelquie chose!" -- говорят французы, и здесь этому правилу открывалось тем более широкое поприще, что оклеветанные могли иметь надежду поднять свой голос против клеветников лишь через много (они сами тогда не знали -- через сколько) месяцев спустя...
Вот почему, к неудовольствию главного доктора и даже "Живоглота", наша палата в первой половине июля представляла собой картину, мало чем отличающуюся от второй половины мая.
* * *
"10 июля. -- Вчера весь день лежал... Верно, необходимо спокойствие... На перевязке здорово мучили... Сейчас (2 часа спустя) -- хоть кричи! В пот бросает... -- 4 часа дня. Уставши от этого удовольствия, заснул совершенно неожиданно и так крепко, что едва разбудили к концу завтрака. Если лежать смирно -- не болит".
"12 июля. -- На перевязке не особенно притесняли, но после прижигания хлористым цинком так жжет, что, прямо, верчусь на постели... -- 2 1/2 часа дня. Слава Богу! Адмиралу сделали операцию (до сих пор боялись, что не выдержит), вынули кусок кости, подсунувшийся под край пробитого черепа. -- Вечером. Адмирал чувствует себя прекрасно (так рассказывали) -- ни болей, ни лихорадки, ни слабости... Прямо праздник! Все время сверлила мысль -- вдруг не выдержит? Тогда не лучше
"13 июля. -- На перевязке больно ковыряли... Ивасаки говорит: "Сам не понимаю, в чем дело; очень странно: одни дырки зарастают, другие открываются". Нога болит. Погода скверная -- дождь, ветер... Уныло. Точно осень... И на душе -- тоже... О России в газетах пишут такую дрянь. Дай Бог, чтобы не все было правдой... Иной раз подымаются разговоры о будущем. Безотрадные разговоры... Петра Великого нужно! Героические меры!.. Кто наверху решится круто повернуть? Удалить от дел тех, кто достигли высокого положения благодаря свойству, родству и тому, что берегли свое здоровье, когда другие работали? Ведь не сами же они признают себя подлежащими упразднению..."
"14 июля. -- Бедная Россия... Даже англичане ("Nagasaki Press"), несмотря на все злорадство, поражаются и восклицают: "Если когда-нибудь можно было вообразить себе нацию, решившуюся похоронить себя под собственными развалинами, то этот спектакль дает Россия"...
"19 июля. -- Вчера вечером опять рискнул подняться по лестнице, чтобы навестить адмирала".
(Дневник полон записей о подробностях перевязок, о ходе ран. Пропускаю их, как неинтересные.)
"23 июля. -- Все хорошо... Хорошие вести из России, т. е., вернее, не из России, а о ней. В "Nagasaki Press" пишут, что мира не будет, так как Государь телеграфировал Линевичу, что "ни уступки территории, ни контрибуции", а японцы уж карту отпечатали, по которой к ним отходит Маньчжурия, Корея, Сахалин и вся Приморская область, включая Камчатку, да еще мечтают о сдаче им всех судов, интернированных в нейтральных портах, и о пяти миллиардах контрибуции. Слава Богу! Все подбодрились. Хоть и тяжело сидеть в плену, но... хоть умереть в неволе, лишь бы Россия добилась почетного мира".
"24 июля. -- Все хорошо. Обещают скорую поправку. Особенно томительно ввиду предстоящих мирных переговоров. Хотелось бы заснуть недельки на три... Главное -- ничего достоверного. Нельзя же верить всему, что пишут?"
* * *
Надо заметить, что все мы искренне верили (или хотели верить) телеграмме Линевича о готовности перейти в наступление, и радовались, что перемирия не будет, что, может быть, во время самых переговоров он будет иметь удачное дело и даст хотя какой-нибудь козырь в руки нашим дипломатам... Дальнейшие известия, которых мы ждали с лихорадочным нетерпением, не оправдали наших надежд. Линевич бездействовал; Мищенко в своем набеге потерпел неудачу... А Сахалин?.. Вот что записал я в своем дневнике по поводу Сахалина, резюмируя общее мнение всего населения палаты: "Новый срам. Если решили не защищать Сахалина вовсе, то надо было его очистить. Если же войска там были, то они должны были драться. Сами японцы признают, что при бездорожье и пересеченной местности Ляпунов с его силами, ведя партизанскую войну, мог бы наделать им много хлопот".
* * *
26 июля имело место происшествие, внесшее некоторое разнообразие в наше монотонное существование. Надвинулся тайфун, центр которого прошел немного севернее Сасебо. С утра задул свежий Ost. В 3 ч. 30 мин. пополудни рухнул двухэтажный барак, строившийся рядом с нашим, леса для которого (как я писал уже) впервые повалило три недели тому назад. Теперь он уже был выведен под крышу (японцы строят деревянный остов дома, накрывают его тяжелой крышей, а затем уже забирают стены). Падение было грандиозное. Я дремал на койке, как вдруг услышал треск и голос мичмана Д.: "Валится!" Обернулся, глянул в большое (можно бы сказать -- венецианское) окно, у которого стояла моя койка, и вижу -- махина действительно валится прямо на нас... Забыл про раны и с легкостью серны отлетел к противоположной стене... Обошлось благополучно. В наш барак ударили только отдельные обломки. -- В 5 ч. 20 мин. ветер отошел почти к S, все свежея. Изрядные деревья выворачивались с корнем. Черепицы с крыш срывались и неслись по воздуху, как стаи галок. В центральном (двухэтажном) здании напором ветра вдавило стену; прибежали толпы рабочих и занялись ее подкреплением. В 6 ч. вечера явилось опасение, как бы не рухнул двухэтажный барак, во втором этаже которого была комната адмирала. Его принесли к нам на носилках, растрепанного ветром, изрядно вымокшего под дождем. Наибольшей силы шторм достиг около 7 ч. вечера. К 10 час. ветер перешел к SW и начал ослабевать. В результате все двухэтажные дома были сильно повреждены, а с трех бараков вовсе снесены крыши".