Расплата
Шрифт:
Куда ты скачешь, неуклюжий всадник? Остановись, войди в свой сад, забудь о кровавых помыслах, посмотри на невестинский наряд вишен, приветливо покачивающих тонкими веточками, прислушайся, как усердно трудятся пчелы, собирая тебе мед.
Брось, всадник, кровавое дело, возьми лопату, выруби бурьян, что разросся у тебя в саду, возьми лукошко и посей на своей полоске хлеб тебя ждет, испаряя влагу, жадная, голодная земля.
Но не внемлет всадник голосу рассудка, скачет и скачет как угорелый. Скачет к своей погибели...
3
По Карай-Салтыкам метались антоновцы,
На митинг были согнаны все жители Карай-Салтыков, Карай-Пущина и Балыклея. Люди молча стояли, выслушивая речи Плужникова и Антонова, и так же молча расходились, чувствуя, что не от добра объявил атаман мобилизацию.
Метались по селу всадники, шушукались по углам бабы, а Антонов сидел в саду Семенова под большой белой вишней, в деревянном резном кресле, и невнимательно слушал Плужникова, нервно комкая в руках газету.
Рядом с Плужниковым сидел остролицый холеный господин в золоченом пенсне и в знак согласия кивал головой.
Плужников излагал план тайного возвращения члена ЦК эсеров в Москву через Борисоглебск, излагал его со всеми деталями, - это бесило нетерпеливого Антонова.
– Вот так же и с поляком неделю пестались, а отдали в руки Чека за один день. На явки да на пароли надеетесь... Вот вас и напороли, съязвил он.
– А мне не до вас! Краснюки по следам идут. Вздохнуть не дают. Вот читай: "Кончается авантюра Антонова..." Хвалятся, что захватили мой фаэтон под Кашировкой. А вот: "Махно разбит, Колесников ведет переговоры".
– Он тыкал пальцем в газету то в одно место, то в другое, читая заголовки.
– А вот еще слаще: "Два полка Антонова сдались вместе с командирами!" Ну что? Хватит или еще? Или напомнить, что крестьяне одобряют отмену продразверстки и вылавливают местных бандитов?!
– уже рычал он, потрясая газетой.
– Ты, Степаныч, успокойся. Кирсанов еще будет наш. И в Тамбове будем! Попомни меня!
– Успокоил, черт старый!
– взбеленился Антонов от упоминания разгрома под Кирсановой.
– Покою от вас нигде нет! Дайте отдышаться на природе!
– Чего психуешь, Александр Степаныч, не так надо волю свою являть!
Молчавший до сих пор представитель эсеровского ЦК поправил пенсне и с достоинством сказал:
– Французская пословица говорит - три вещи проверяются только в трех случаях: стойкость - в опасности, мудрость - в гневе, а дружба - в нужде.
– Пошел ты к черту со своей дружбой, - не мог уже сдержать себя "диктатор новой демократической республики".
– От вашей дружбы мы еще ни одного патрона не получили! Болтовней одной питались! На бабьих подушках с обрезами воюем! А у Тухачевского - бронеавтомобили! Вот останься с нами да повоюй!
Тот обиженно встал и пошел к дому Семенова, у которого уже третий день прятался, ожидая этой встречи.
– Обидел человека, а
– хищно повел суровым взглядом Плужников.
– Ой, и трудно с тобой, Степаныч...
– А с вами мне легко? Краснобаи! Сперва пороху понюхайте, господа, прежде чем учить меня! А в норках отсиживаться и мы умеем!
– уже напролом попер Антонов.
– Тебе и впрямь успокоиться надо, - примирительно сказал Плужников, вставая.
– Я пойду. Позовешь сам.
– И, сгорбившись, пошел по тропинке к дому.
– Позови брата. Или пришли Ирку Горшеневу!
– крикнул ему вслед Антонов.
Вскоре пришел Дмитрий с каким-то подносом в руках, накрытым полотенцем.
– Александр! Россия начинается с деревянной хлебницы и подового хлеба, посыпанного солью!
– Театральным жестом Дмитрий сбросил полотенце и поднес брату на деревянном резном подносе свежий, парящийся сладким духом хлеб и медную большую кружку молока.
– Вот это дело! Спасибо, брат!
– Антонов жадно глотнул молока, отломил от ломтя мякиш.
– Эти говоруны меня чуть болтовней не уморили. Садись, брат, поговорим. Слышишь, как пчелы гудят? Хорошо здесь! Последние дни видимся редко. Отступаем, брат, бежим, крутимся, как в беличьем колесе. Эх!..
Он увидел Соню, оживился.
– А-а, это ты? Иди, иди сюда! Я знал, что ты сама уйдешь от Васьки, - осклабился Антонов.
Соня остановилась.
От страшной решимости кружилась голова, она едва стояла на ногах.
Два часа назад она узнала от Макухи, что ее отца растерзал Герман, привязав к хвосту лошади. Она бросилась искать Германа, чтобы застрелить этого кровожадного волка, но он все еще где-то "зачищал следы" - не показывался в Салтыках.
Кусая от отчаяния руки и корчась в мучительных рыданиях, Соня вдруг вспомнила, что Герман, как и все бандиты, выполняет волю главного бандита, Антонова, и, пока он жив, будет литься кровь, будут истязать неповинных людей... Она вскочила с постели и заметалась по комнате. Хорошо, что нет мужа, пусть несет охранную службу!
Долго не могла успокоить дрожь, долго не высыхали слезы.
Но вот она здесь... В нескольких шагах сидит человек, в которого она должна выстрелить... выстрелить первый раз в своей жизни в человека. Да разве он человек?
Отца, единственного, доброго, ласкового, растерзали, гады!
Соня открыла глаза. Они сверкнули сухим огнем.
– Ну, иди, иди, не бойся... Митя, сходи принеси нам самогоночки! вкрадчиво говорил Антонов.
Соня шагнула еще два раза... Знала, что это последние шаги к смерти, - его убьет и сама погибнет.
Сунула руку за пазуху, взвела курок.
Только бы попасть, не промахнуться...
Она встретилась взглядом с его расширенными от удивления глазами, и они вдруг ей показались теми самыми, черно-пустыми глазами, что преследовали ее так мучительно и так долго.
Только бы не промахнуться... Хорошо бы в самый глаз.
Еще шаг сделала Соня...
Антонов подумал, что она его стесняется, и протянул ей руки.
Соня вынула руку из-за пазухи... выстрелила прямо в лицо.