Расплата
Шрифт:
Когда начальник госпиталя вышел из кабинета, Антонов-Овсеенко сел.
– Стрелять таких завхозов надо, холера им в бок!
– Это ругательство означало его крайнее раздражение.
– Вот так, товарищ журналист... а вы говорите: топить кабинет! Да вот такой ангелок выйдет из кабинета и скажет: всех ругает, а сам, как барин, сидит в тепле да в уюте! Так-то! Ну, а пока - до свидания! Дела не ждут.
В дверь просунулась бородатая голова с благообразной прической на пробор и зычно спросила:
– Скоро, что ль, председатель, мужиков примать будешь? Терпежу нет
– А у вас что? Неотложное дело?
– Было бы отложное - так отложил бы. Двадцать верст отмерил!
– Ну, заходите.
Мужик вошел бочком, провел ладонью по волосам на две стороны и полез рукой за пазуху.
– Садитесь. Как ваша фамилия?
– Наша-то? Наша фамилия Ворожейкин.
Владимир Александрович принял из рук мужика сложенную вчетверо грязно-серую бумагу.
В ней было написано: "Всем мирским сходом села Жигаловки жалуемся, что из числа отряда красноармейцев товарищ Уткин делал незаконное насилие над гражданином дезертиром, а именно: он избил Морозова Павла Герасимовича. Просим исполком и комитет партии коммунистов (большевиков) выяснить и спешно дать наказание по закону за самосуд и впредь пресечь в корне такое поступление. Он же, Уткин, нарушил религиозный обряд в церкви, взошел в шапке, а потому также и этот вопрос выяснить и дать наказание товарищу красноармейцу товарищу Уткину и обо всем донести в Жигаловский Совет для объяснения гражданам..."
Под бумагой стояло несколько фамилий, а рядом - крестики (крестики ставили неграмотные). Владимир Александрович внимательно посмотрел на лицо крестьянина - оно выражало лишь тупое любопытство.
– Товарищ Ворожейкин, а почему вы сразу в Губисполком пришли? С этим можно было бы разобраться в волости. Можно было бы передать заявление начальнику продотряда...
– Никакого нашего доверия местным властям нет. Об себе только думают, друг дружку покрывают. Ты у нас главный в Тамбове, ты и разбирайся.
– А могу ли я один все жалобы по губернии разобрать? Кто же за меня важные государственные вопросы решать будет?
– Коли главный - должон всем угодить. А наш вопрос тоже государственный - таких красных армейцев народ не хотит...
Антонов-Овсеенко сдержанно улыбнулся:
– Ну ладно. Проверим вашу жалобу и ответим сельскому Совету.
– Он поднялся.
– Мне прямо так и сказать народу, что накажете его?
– Я сказал, что проверим и решим, что делать.
– А-а... а я думал, накажете...
– Не разобравшись, нельзя наказывать, товарищ Ворожейкин. Вы же сами пишете: "по закону".
– Не я писал-то, мы неграмотные...
– А кто же?
– вдруг заинтересовался Антонов-Овсеенко.
– Один у нас остался грамотей на все село: батюшка Герасим. Председатель-то Совета в тифу лежит...
– А-а, ну тогда понятно. Так мы разберемся, товарищ Ворожейкин, до свидания.
Он проводил Ворожейкина взглядом до самых дверей и, любуясь богатырскими плечами мужика, подумал: вот он, самый рядовой и темный представитель крестьянства, сам пришел, поговорить бы с ним по душам о жизни, о сельских делах, а времени нет: впереди заседание
Словно подчеркивая загруженность председателя, в дверях показался работник отдела управления Мандрыкин с какими-то книжками в руках. Разминувшись с крестьянином, он подал председателю три экземпляра нового букваря, составленного для ликбезов по указанию Антонова-Овсеенко.
Владимир Александрович бегло осмотрел букварь. Мелькнула строчка: "Мы не рабы..." И вдруг сразу же пришло решение: вернуть крестьянина.
– Верните товарища Ворожейкина из села Жигаловки, который сейчас у меня был.
Мандрыкин бегом выскочил из кабинета.
Ворожейкин вернулся испуганным.
Антонов-Овсеенко вышел из-за стола к нему навстречу.
– Я вас вернул, чтобы послать с вами в село вот этот букварь. Мы для губернии отпечатали сто пятьдесят тысяч таких букварей, чтобы обучать неграмотных. Мобилизовали семьсот человек для отправки в села... Они будут вести ликбезы. Вот возьмите. Учитесь читать и писать сами, товарищ Ворожейкин.
Ворожейкин растроганно поклонился, хотел было перекреститься, да вовремя опомнился, - поднятой ко лбу рукой разгладил на две стороны волосы и зашагал к двери, бережно неся в трясущейся от волнения руке новенький, пахнущий краской букварь. Потом вдруг вернулся, насупился и мягким, ласковым голосом сказал:
– Трудно будет тебе, начальник, с тамбовским людом... Ох, трудно!
– Почему?
– насторожился Антонов-Овсеенко.
– Земли у нас тучные, жирные... оглоблю сунь в землю - тарантас вырастет.
– Так это хорошо!
– Хорошо, да не совсем. Хорошие земли жадностью душу мужицкую разъедают. Там, где земли плохи, - там больше отходничеством промышляют люди, и жадности у них такой нет к земле... Ты это должон знать...
– Спасибо, товарищ Ворожейкин, спасибо.
– И проводил крестьянина до дверей.
– Товарищ Мандрыкин, к вечеру надо вызвать людей, занимающихся мобилизацией белошвеек-надомниц. Пусть подготовят отчет, сколько сшито гимнастерок для армии на сегодняшнее число. Вызовите также представителей Губтопа и Гублескома на семь часов вечера. А сейчас будете идти мимо Мохначева, он в приемной, позовите его.
– Товарищ Мохначев, - нетерпеливо заговорил Владимир Александрович, как только увидел его в дверях, - какие меры вы принимаете по борьбе с дезертирством?
Мохначев подошел к столу, сел перед председателем в кресло.
– С двух- и трехкратным побегом подвергаем штрафу, конфискуем имущество, направляем в штрафные роты. Особо злостных приговариваем к условному расстрелу.
– Вы меня не поняли. То, что вы сейчас сказали, это - результат работы трибунала, это - приговоры. А ваша комиссия, которую вы возглавляете, какую работу ведет в селах, среди крестьян? Ведь дезертиры в основном крестьяне, и прячутся они дома или в ближайшем лесу. Так я понимаю?
– Так точно. Вот мы и выловили в двенадцати уездах несколько тысяч дезертиров, а многие явились сами.