Расплата

Гегешидзе Гурам Шалвович

Леван опустил голову.

— Выпьем за твоего отца. — Дзуку разлил вино по стаканам. — Я в ваши дела не встреваю, но, по-моему, он — мужик что надо и врач хоть куда. За благополучие доктора Коции.

Леван не шелохнулся.

Найдется ли на свете человек, которым бы все были довольны? Нет, невозможно отыскать такого, который был бы одинаково приятен всем. Даже самый красивый, самый справедливый, добрый и талантливый человек кому-нибудь — хотя бы одному, если не больше, — покажется неприятным. Такова жизнь. Нет ни одного абсолютно плохого или абсолютно хорошего человека. Даже во всеми признанном подлеце кто-то находит положительную черточку. Поэтому доброту или зловредность человека определяет не его поведение, а та любовь или неприязнь, которые они вызывают в окружающих. Чем больше любишь человека, тем лучше кажется он. Но что рождает любовь? Проявление характера или натуры человека, которые отвечают твоему характеру и твоей натуре. Натура или характер часто проявляются в поведении. Но и поведение не всегда выдает истинную сущность человека. Многие сознательно или бессознательно носят разнообразные маски. Однако любовь настолько зорка, что никогда не обманывается в оценке предмета, на который она направлена.

Все в городке любили отца Левана, и он, по мере своих возможностей, помогал всем, всем протягивал руку, слывя честным, отзывчивым и образованным человеком. В глазах общественности

он являл собой образец истинного интеллигента, потому что в городке интеллигентностью считалось определенное социальное положение, а не благородство души и разума. Но вот единственный отпрыск этого достойного человека несколько лет живет отдельно и даже не наведывается в отчий дом. Что послужило причиной подобного отчуждения? Почему этот молодой человек, воспитанный в культурной семье, одаренный несомненным талантом, вдруг становится заурядным шофером? Почему случилось так, что Леван жил впроголодь, нуждался в самом необходимом, попустился мечтой, не получил образования, а его отзывчивые родители, которые, по их словам, заботились о каждом в этом городке, махнули на него рукой и пальцем о палец не ударили, чтобы помочь ему твердо встать на ноги и выйти в люди? Трудно остановиться на какой-либо одной причине, потому что причин было множество.

Сам доктор Коция вырос в нищей многодетной семье. Отец его отличался скандальным, драчливым и забулдыжным характером, во всяком случае таким помнили его старики. Вечно раздраженный похмельем и угнетенный безденежьем, он махнул рукой на семью и целыми днями рыскал по улицам в поисках дармовой выпивки. Убили его в пьяной драке. Между многочисленными братьями и сестрами царили грубые, напряженные и странные отношения. Эти издерганные молодые люди по любому пустяку готовы были вцепиться в глотку друг другу. Ни на минуту не утихали в доме скандалы, проклятья, рыдания. Повзрослев, Коция понял, что необходимо бежать из дому, если он хочет добиться чего-нибудь в жизни. Он уехал в Тбилиси, закончил там институт и возвратился в родной город с дипломом врача. Отныне он стал одним из самых уважаемых людей города. В те годы специалистов с высшим образованием можно было пересчитать по пальцам, а профессия врача считалась одной из самых редкостных, врачи пользовались необычайным уважением, и молодой доктор стал неким идолом для всех друзей и родственников. Его тут же назначили главным врачом только что открывшейся больницы, что еще больше укрепило его авторитет в глазах окружающих. Сам Коция постепенно привык к особому почтению, забыл, что был таким же человеком, как все вокруг, и что умение врачевать недуги отличает его от остальных. Неожиданное возвышение так подействовало на него, что он возомнил себя сверхчеловеком, хотя никогда не забывался перед теми, кого считал выше себя по положению, перед сильными мира сего. Зато с остальными держался грубовато и надменно, не стесняясь подчеркивать свое превосходство, свои личные достоинства, которые бог весть куда исчезали, стоило ему столкнуться с начальством. Однако доктор считал свое поведение вполне естественным, не задумывался, надо ли быть со всеми одинаковым, таким, каков ты есть на самом деле. Он был убежден, что тот пьедестал, на который возвели его родственники и члены семьи, полностью соответствует его природной недюжинности, мнил себя выдающейся личностью, гордостью не только рода, но и города. Именно поэтому он не терпел возражений. Он считал, что его мнение по всем жизненным вопросам должно приниматься без колебаний. Мягкий и податливый от природы, с годами он сделался вспыльчивым и упрямым. А в общем это был добрый, чувствительный человек, заблудившийся по обстоятельствам. Раздувая свою значимость, он в то же время не ощущал себя цельной и самобытной личностью, а поэтому панически боялся встать на одну доску с простым человеком, снизойти до общения с ним, видя в этом угрозу собственного падения, опрощения, ординарности. Точно так же держался он и с сыном. С высоты собственного величия Коция насмехался над детскими увлечениями мальчика. Леван с детства любил рисовать и сочинять стихи. Но стоило ему показать свои произведения родителям, как отец начинал иронически щуриться, всячески высмеивать мальчика, а его увлечение называл финтифлюшеством. Следует добавить, что доктор считал непростительной ветреностью занятия поэзией или живописью, к тому же он полагал, что любое одобрение работ сына тотчас уронит в глазах ребенка высокий вкус отца. В действительности же все оборачивалось иначе. Ребенок чувствовал себя пасынком. Мать вторила супругу, потому что авторитет Коции казался ей непререкаемым, правота — не подлежащей сомнениям, а безграничное чувство признательности за ту любовь, благодаря которой она — простая, необразованная женщина — превратилась в одну из самых достойных и уважаемых дам городка, никогда не угасало в ней. Ребенок же не разделял восхищения родителей самими собой и своей жизнью. Книги открыли перед ним иной, более привлекательный мир, и он стремился подражать не родителям, а героям этих книг. Атмосфера, в которой жили и действовали те нереальные герои, поразительно отличалась от домашней обстановки, и мальчик начал ненавидеть дом, перестал воспринимать замечания отца и матери, потому что те ни во что не верили и не понимали многого из того, что по книгам было хорошо и достойно подражания. А доктору и его супруге и в голову не приходило, что ребенка необходимо всесторонне подготовить к жизни. Помилуйте, он сыт, одет, посещает музыкальную школу, чего же еще? Они в детстве и мечтать не могли о таком счастье, а если этот оболтус не хочет учиться — туда ему и дорога. Виноваты ли они, что ему взбрело в голову бросить музыкальную школу, что даже побои не направили его на правильный путь? Так рос Леван. Чем чаще ругали его, тем больше он замыкался в себе. На грубость стал отвечать дерзостью, и между родителями и сыном пролегла пропасть взаимного недоверия и неуважения. Леван мучительно переживал любое наказание, инстинктивно чувствуя, что не был таким выродком, злодеем и дикарем, каким считали его близкие, благодаря наговорам отца и матери видевшие в нем порочное и неуравновешенное существо. А ребенок, отлично сознавая подобное отношение, все больше убеждался в собственной неполноценности.

Это были тяжелые годы, и Леван старался не вспоминать о них, особенно теперь, когда прошло столько лет. Потом все переменилось. Едва ему минуло шестнадцать, как он после очередного конфликта ушел из дому и порвал все связи с родителями и теми из родственников, которые поносили его и старались ограничить его свободу. Впервые в жизни ощутил он полную раскрепощенность и понял, что каждый человек — личность. Рухнули препоны, которые столько лет мешали ему наслаждаться жизнью, он был волен делать все, что ему хочется, выбирать друзей по душе, не опасаясь ущемить отцовский авторитет, в который давно не верил. Он не находил, что его отец отмечен прозорливым умом, величайшими достоинствами и непогрешимостью, но теперь старался не думать об этом. Он наслаждался жизнью, не обращал внимания на свою неустроенность. Отныне не было ничего зазорного в том, что он заходил в пивную и беседовал за кружкой пива с каким-нибудь землекопом, знакомился и встречался с девушкой,

будь она хоть дочерью ночного сторожа. Мир для него делился на достойных и недостойных, а не на выбившихся или не выбившихся в люди, как рассматривали человечество в его семье. Но иногда на него находила хандра, наваливалась тоска, ему недоставало тепла и сердечного участия, которые он наблюдал в отношениях других, и стоило Левану заметить чье-то внимание и ласку, как слезы невольно наворачивались на глаза, начинало казаться, что он обделен жизнью, и чувство обиды долго свербило в душе. Эти внезапные приступы обиды развили в нем склонность к меланхолии, он досадовал и даже пугался их, но однажды, вычитав у какого-то философа, что меланхолия — самое возвышенное и благородное настроение, он наполнился гордостью за свою невольную отверженность и одиночество и с тех пор предпочитал свое сиротство общению с кем попало. Он пребывал в состоянии постоянной грусти и задумчивости, а в редкие минуты веселья оставался тем же небойким, замкнутым человеком. Только общение с природой наделяло его подлинным счастьем, он забывал, кем или чем был, откуда пришел, как звали его, чьим сыном является и на каком языке разговаривает. Он ощущал себя человеком — такой же частицей этого непознаваемого мира, как дерево и река. Он чувствовал, что он — сын земли и создан теми же законами, которыми созданы небо и земля, горы и поля, леса и животные — то есть все, что сотворено когда-то. В такие минуты он с особой остротой проникался значением всего, что видел и ощущал. Он наслаждался тем, что существует, потому что это ощущение вытесняло память о повседневности, казавшейся мелочной и ничтожной по сравнению с чувством собственного бытия. Это чувство было мгновенным, а потому более пронзительным и глубоким. Он проникался трепетом листвы и дуновением ветерка, и ветер в такую минуту был для него не просто воздушным потоком, лишенным осмысления самого себя, а чем-то иным, живым и полным жизни, подобно богу, о котором говорили, что он тоже незрим, но ощутим во всем. Это были счастливейшие минуты, но не меньшее счастье испытывал он, когда пытался передать все в словах или в красках, и если ему удавалось воплотить свое на холсте или бумаге, — он бывал опустошен счастьем, утомлен им до той поры, пока жизнь не наполняла его душу каким-нибудь новым своим проявлением и не вызывала желания постичь новую тайну природы. Леван был поэт и художник, поэзия и живопись приносили ему счастье, но он никому не показывал своих работ, не ждал, что его поймут и оценят, потому что с детства свыкся с попреками и насмешками, а ведь, быть может, его ругали от неосознанной зависти к таланту, перед которым возрастное различие теряет всякое преимущество. Правда, иногда, подвыпив в компании, Леван читал свои стихи шоферам и рабочим, с которыми ему приходилось общаться, удивляя их и заставляя прослезиться. Иногда друзья по работе навещали его, разглядывали висящие по стенам рисунки и восторгались ими, хотя совершенно не разбирались в живописи, но благодаря своей непосредственности понимали, что имеют дело с незаурядным человеком. Народ этот был без претензий. Они не боялись попасть впросак, оценивая работы Левана, не боялись осрамиться, обнаружив собственный вкус. Они прямо говорили, что им нравится, а что нет. Их искренне удивляло, что простой шофер может сочинять такие душевные стихи и рисовать такие прекрасные картины. Друзья гордились Леваном, чувствуя, что талант, как и красота, дается свыше, потому что человек способен достичь всего, кроме таланта. Только филистеры завидуют одаренности и не любят ее, а эти грубые парни любили Левана, потому что терпеть не могли филистеров. А Левана окрыляла похвала друзей и очень огорчало, когда они браковали его стихотворение или рисунок.

Таков был Леван. Сейчас он сидел в ресторанчике поселка и, опустив голову, слушал косоглазого Дзуку. За окнами темнело. Странные тени бродили по белым стенам столовой. Дзуку держал на весу полный стакан. Они уже успели выпить за всех, за кого диктовал выпить закон застолья, — за родину и за родителей, за братьев и сестер, за сотрапезников, за буфетчиков и официантов этого ресторанчика, за живых и мертвых, за всех ангелов и святых. Теперь Дзуку собирался произнести тост за предков, потому что вспомнил о нем с опозданием, хотя требовалось произнести его одним из первых.

— Наши предки достойны всяческой похвалы, — говорил он. — А? Что скажешь, Леван, чего голову повесил?

— Истинно так! — отозвался Леван.

— Мужественны были наши предки?

— Мужественны.

— А разве это дело, подкрасться к человеку, когда он бреется, и перерезать ему глотку?

— Позор! — ответил Леван.

Дзуку поставил стакан:

— Должен сказать тебе, Леван, испохабился наш город, все поддакивают сильному и никто не заступится за слабого. Наоборот, над ним же измываются. О чем можно говорить, когда добро, благородство, честь считаются дуростью и губошлепством? Разве такими были наши предки? Разве позволили бы себе напасть со спины? А, что скажешь, Леван?

— Откуда мне знать?

— Как это откуда? Разве стоит говорить, что они не опустились бы до такой подлости и низости? А нынче тот же Резо, или как его там, выпендривается перед народом, бахвалится, будто невесть какой подвиг совершил! Строит из себя героя, вместо того чтобы сгореть от стыда, юлит перед Шамилем. Дай срок, я доберусь до него…

— Наш город действительно испортился, — сказал Леван.

— Испортился! — взревел Дзуку. — Распустились, твари! Но не выйдет по-ихнему, правый должен победить, таков закон природы. Я люблю правду, правду! — во весь голос кричал он.

— Правда — это самое основное, Дзуку! Что может быть лучше правды?!

— Я за справедливость! Душу отдам за того парня, который из-за Мейры против всего города выступил. Мог же он вильнуть сторонкой, но душа ему не позволила, потому что он настоящий мужчина, а то стоило ли рисковать жизнью за какого-то Мейру?!

— Почему же не стоило, и Мейра — человек!

— Э, какой он человек!.. Однако и такого не обижай! Со слабым любой недоносок справится. А ежели ты такой герой, то наступи сильному на мозоль. — Дзуку выдержал многозначительную паузу и продолжал. — Тот парень вступился, и весь город окрысился на него… Он настоящий мужчина!

— Почему же весь? Ты на чьей стороне?

— Что за вопрос? Конечно, на стороне того парня. Пусть он приезжий, незнакомый, но я все равно за него, потому что он прав.

— И я за него, хотя и в глаза его не видел, — сказал Леван, — а сколько таких, как мы?

— Наберется…

— Выходит, что и в нашем городе порядочных много?

— Хорошие и плохие есть во всех городах, во всех семьях. Мне обидно, что подонки хорошим на шею сели. Испортился наш город.

— Не вечно же так будет! Давай, Дзуку, выпьем за хороших людей! — Леван поднял стакан и уперся взглядом в стол. — За здоровье добрых и справедливых! Что скажешь?

— Что я могу сказать? Отличный тост! — Дзуку поднял стакан. — Только я добавлю: за здоровье всех хороших людей во главе с тем парнем, который сейчас лежит в больнице, но скоро выйдет… Его Вамехом зовут, не так ли? — Дзуку повернулся к Таурии.

Таурия спал, уткнувшись лбом в стол.

— Смотри-ка, он уже храпит! — удивился Дзуку.

— Не буди, намаялся, наверное, за день.

— Какое намаялся, пить не умеет! Эй, парень, поднимайся! — заорал Дзуку, тряся Таурию за плечо.

Таурия поморщился, пробормотал что-то и продолжал спать.