Расплата
Шрифт:
— Да… — сказал Де Грааф и попытался носком ботинка выковырять камень, заросший травой и крепко сидевший в земле, — да… — Ему это не удалось, он посмотрел на Антона и кивнул. — Пойдем-ка обратно к столу. Так будет лучше всего, не правда ли?
Как только Де Граафы отбыли в Гелдерланд, Саския и Антон зашли по очереди в туалет и возвратились оттуда переодетыми по-летнему. После этой метаморфозы они поехали в Вайк-аан-Зее.
В конце узкой дороги через дюны, где все еще торчали то тут, то там бункера бывшего Атлантического вала, лежало море, смирное и гладкое до самого горизонта. Был обычный школьный день, и поэтому пляж заполняли в основном матери с маленькими детьми. Они бегали босиком по горячему песку и сухой, острой полосе ракушек — от линии прилива до кромки воды. На берегу было неожиданно прохладно. Саския и Сандра скинули с себя одежду и бросились в тепловатое озерко перед первой песчаной косой, а Антон занялся сперва обустройством места: разложил
После второй песчаной косы, когда дно ушло из-под ног, вода стала по-настоящему холодной. Но это был странный, неприятный и не освежавший холод, исходивший из леденящей, мертвенной глубины, обволакивавший его. Он все же немного поплавал. Не больше двухсот метров отделяло его от пляжа, но он не принадлежал более земле. Пляж вдруг затих и раскинулся в обе стороны, ничем не похожий на море, где был он. Дюны, маяк, низкие здания с длинными антеннами. Он почувствовал вдруг усталость и одиночество, зубы у него застучали, и он поплыл назад — скорее, скорее — словно убегал от какой-то опасности, надвигавшейся из-за горизонта. Море постепенно становилось теплее, и он пошел, как только смог коснуться ногами земли. Озерцо, в котором плескались Саския и Сандра, было теплым, как ванна. Там он растянулся на спине, на твердой песчаной ряби, раскинул руки и глубоко вздохнул.
— Там, дальше, холодно, — сказал он.
На пляже он сдвинул свое полотенце подальше, на горячий белый песок. Саския села рядом с ним, и они стали смотреть на Сандру, которая, в свою очередь, с почтительного расстояния созерцала девочку-ровесницу, строившую замок из песка. Чуть позже Сандра молча подошла к ней и включилась в работу, в то время как та, другая, делала вид, что ничего не замечает.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Саския.
Он обнял ее рукою за плечи.
— Хорошо.
— Перестань об этом думать.
— Я уже перестал. — Он перевернулся на живот. — На солнце мне хорошо. — Он лег лицом на согнутую в локте руку и закрыл глаза. Чуть вздрогнув, он ощутил, как по спине и по боку, щекоча, растекается крем для загара, и затем — руки Саскии, втиравшие крем в кожу.
Немного позже он, вздрогнув, поднял голову и понял, что задремал ненадолго. Он сел и исподтишка посмотрел на Саскию — та, стоя на коленях, смазывала кремом Сандру. Солнце пекло немилосердно. В воде играли в мяч, под натянутой парусиной двое парней бренчали на гитарах. Детишки беспрестанно убегали в море и, возвращаясь на берег, выливали воду из своих ведрышек в ямки, воодушевленные неколебимым убеждением, что она там так навсегда и останется. Антон взял книгу, но даже в тени от его головы бумага оказалась такой яркой, что читать без темных очков было невозможно.
Сандра начала канючить, и Саския снова пошла с ней в воду. Потом они вылезли оттуда и, не вытираясь, пошли к какой-то толпе, собравшейся чуть дальше на берегу, но оттуда Сандра с плачем прибежала к Антону. Оказывается, мальчишки нашли фиолетовую медузу, огромную, как сковорода, и разбивали ее лопатами на куски, а медуза не могла защищаться. С решительностью, которую она унаследовала от своей матери, Саския принялась собирать вещи.
— Я пойду с Сандрой в деревню, все куплю, а потом мы поедем. Ребенок смертельно устал. Сначала церковь и эти похороны, потом еще там, в доме покойного… — Опустившись на корточки, она вытирала Сандру насухо, так что та покачивалась на своих маленьких ножках.
— Давай я тоже пойду с вами.
— Нет, оставайся пока здесь, с тобой это только дольше протянется. Мы выпьем чего-нибудь, а потом зайдем за тобой.
Он смотрел им вслед, чтобы помахать рукою на прощание, но они, не оглядываясь, тяжело дыша, взбирались вверх по дюнам. Когда они пропали за гребнем, он улегся на спину и закрыл глаза, тело его блестело от пота…
Постепенно звуки пляжа отдалялись от него, достигая поверхности шара, огромного, как небосвод. Крошечной точкой он лежал — или парил — в середине этого шара, в пустом, розовом пространстве, которое быстро удалялось от мира. Что-то затопало, что-то под землею, но земли уже не было; топот и стук шел из космоса. Стало темнее, облака начали расплываться, как капля чернил, попавшая в стакан воды: вывернутое наизнанку смешивание, впрочем, и не смешивание вовсе, но молекулярное движение, метаморфоза, туманная рука, которая постепенно превращается в профессорское лицо со старомодной эспаньолкой и лорнетом, а затем — в нарядного циркового слона на 6 платформе. Стучит, оказывается, поезд, проходящий через сортировочную станцию, полную стрелок, поезд взлетает в обрывках музыки; колышущиеся на ветру колосья. Все чернеет в струящейся ночи. Из рыцарского шлема с султаном вырывается трепещущее пламя — и вдруг все становится прочным и долговечным. Громадная дверь розового хрусталя, не освещенная, но светящаяся. Над нею пара ангелочков с хвостиками из листьев, тоже хрустальных. Дверь заперта встроенными или вплавленными, окрашенными в розовый цвет металлическими брусками. Он видит: прошло столько лет, но все осталось таким же, как прежде. Он — дома, в «Беспечном Поместье».
В одних трусах лежал он на диване, против балконных дверей, широко открытых навстречу теплому летнему вечеру. Комната была освещена лишь поздним сумеречным светом и уличными фонарями. Теперь было хорошо видно, как обгорело его лицо, грудь и ноги спереди. Антону, с его смуглой кожей, обгореть было нелегко, однако это случилось: он был красен, словно обварился кипятком. К тому времени, когда Сандра пришла его будить, он проспал больше полутора часов. Очень важно, чтобы на солнце кровообращение ускорялось: тогда кровь отводит жар с кожи, но во сне кровообращение замедляется, и потому, заснув на солнце, человек обгорает. Голова у него раскалывалась; но на заднем сиденье машины, в благодетельной тени, она почти совсем прошла. Наверное, помогло и вино, выпитое за обедом.
Вдали стоял непрерывный гул уличного движения, но на их улице слышны были только голоса людей, которые сидели на своих балконах или перед дверьми, на тротуарах. Через несколько домов от них ребенок играл на флейте. Сандра никак не могла уснуть, и Саския уложила ее после еды в большую постель, прилегла ненадолго рядом и сама немедленно заснула.
Усталый Антон лежал, глядя перед собою. Он думал о Такесе и о том, что в жизни, кажется, все рано или поздно выясняется, обрабатывается и подшивается ad acta [87] . Когда, кстати, он был у Бёмеров? Лет пятнадцать назад — больше, чем ему самому было в 1945 году. Г-н Бёмер, вне всякого сомнения, успокоился, наконец, в своем гробу, и г-жа Бёмер, наверное, тоже умерла. В Харлеме он с тех пор не был. А Факе? Бог знает, где он был, неважно; может, стал директором той компании в Хелдере, где он работал. С Такесом было по-другому. Они плакали вместе. Впервые в жизни он плакал о том, что случилось, — но не о своих родителях и не о Петере, а о смерти девушки, которую он никогда не видел. Труус… Труус, а дальше? Он поднялся и попытался вспомнить ее фамилию, но ничего не выходило. Расстреляна в дюнах. Кровь на песке.
87
К делу (лат.).
Он закрыл глаза, чтобы вызвать в памяти темноту тюремной камеры. Ее пальцы, которые ласково касались его лица… Закрыв ладонями лицо, он испуганно поглядел сквозь решетку из пальцев. Потом глубоко вздохнул и пригладил обеими руками волосы. Он не должен был этого делать, это было опасно. Он почувствовал себя плохо, надо бы лечь в постель, но он скрестил руки на груди и продолжал смотреть перед собой.
У Такеса была ее фотография. Не пойти ли ему туда, чтобы узнать, как она выглядела? Она была подругой Такеса, его большой любовью, и он, само собой, имел право спрашивать Антона о ее последних днях. Но Антон не мог вспомнить ничего из того, что она сказала, только — что она много говорила и трогала его лицо. Сходив к Такесу, Антон достиг бы одного: ее огромное, незримое присутствие прекратилось бы, сведясь к определенному лицу. Хотел ли он этого? Не уменьшится ли из-за этого то, чем он обладал теперь? Ему ведь все равно, было ее лицо красивым или нет, привлекательным, или непривлекательным, или каким там еще оно могло быть, но оно было только таким, каким оно было, — и никаким другим, а он не мог даже представить себе, как она выглядела, — лишь некую абстракцию: так дети-католики воображают своего «ангела-хранителя».
И вот что он сделал теперь. Ловким движением воздушного гимнаста, встающего из страховочной сетки, в которую он свалился с большой высоты, Антон резко подался вперед, встал на колени и начал разглядывать фотографию, на которую он все это время бессознательно смотрел. Она была вставлена в рамку и стояла на обитом медью шкафу красного дерева, где хранились его секстанты. В глубоких сумерках на ней едва ли можно было различить что-то, но он и без того хорошо знал, кто на ней изображен: Саския — в черном платье до пят, а в ее огромном животе — Сандра, которая родилась всего через несколько дней после этого. Неправда, что он не имел никакого представления о молодой женщине, которую, оказывается, звали Труус! С самого начала его представление о ней было таким, и никаким другим: она должна быть похожа на Саскию! Он узнал ее с первого взгляда, когда они встретились возле Stone of Scone. Саския была отражением представления о Труус, которое он носил в себе с двенадцати лет, не зная этого, представления, которое обрело в ней реальные черты, оставаясь неузнанным и проявившись лишь в его немедленной влюбленности, в немедленной уверенности, что она должна остаться подле него и стать матерью его ребенка!