Расплата
Шрифт:
Он начал беспокойно ходить по комнате. Для чего все эти мысли? Может, все так и было, а может — нет; но даже если бы это было правдой, не наносит ли он вред Саскии? Она была в первую очередь собою. Что общего у нее с расстрелянной в дюнах, давно погибшей девушкой — участницей Сопротивления? Если ей нельзя оставаться тем, чем она была, если она заменяет собою кого-то другого, не занят ли он сейчас уничтожением своего брака? В таком случае она не могла ничего изменить, потому что не смогла бы стать кем-то другим. И он, в некотором смысле, был занят тем, что убивал ее. Но, с другой стороны: если это так и есть, то, не встреться он в полицейском участке с той девушкой, он не женился бы на Саскии. Значит, этих двух женщин нельзя отделить друг от друга. Тут вмешивалась, конечно, и его фантазия. Вероятно, Саския не
Он вышел на балкон и посмотрел вниз, но ничего не увидел. Когда он узнавал в больнице, что завтра придет новый сотрудник, которого зовут так-то и так-то, то немедленно представлял себе этого человека. Представление это никогда не совпадало с реальным лицом и немедленно забывалось, когда он этого человека видел, но откуда оно бралось? Точно так же бывало по отношению к известным писателям и художникам: когда он видел в первый раз их портреты, то всегда изумлялся, из чего следовало, что он, сам того не сознавая, мысленно представлял себе их лица. Бывало даже, что, увидев такой портрет, он терял интерес к работам данного персонажа. Так получилось у него с Джойсом — и не потому, что тот был некрасив: Сартр был гораздо безобразнее, но портрет Сартра повысил интерес Антона к нему. Кажется, образ оказывался иногда точнее действительности.
Другими словами: не было ничего плохого в том, что Саския походила на его представление о Труус. Тогда, давно, Труус вызвала в нем образ, которому Саския, казалось, отвечала, и все было в порядке, так как образ этот создала не Труус, а он сам, и неважно было, откуда он возник. Может быть, кстати, все было наоборот. Саския с первого взгляда задела его сердце, и потому он представлял себе теперь, задним числом, что Труус должна была быть на нее похожа. Но в таком случае он был несправедлив к Труус и обязан был знать не только ее имя, но и как она в действительности выглядела — она сама, Труус Костер.
Стало немного прохладнее. Вдали послышались сирены полицейских машин: что-то опять случилось в городе, это тянется уже почти год. Было половина одиннадцатого, и он решил сейчас же, немедленно позвонить Такесу. Он пошел наверх, в спальню. Шторы там тоже были еще открыты. Одеяла сбились в сторону, и Сандра спала, раскрыв рот, под простыней; Саския, полуодетая, лежала рядом на животе, обнимая ее. Он постоял недолго в теплой тишине, полной сна, глядя на них. У него возникло чувство, словно только что произошло нечто фатальное, явившееся ему губительным сомнением: это безумные мысли, вызванные солнечным ударом, мечутся в его мозговых извилинах. Он должен немедленно забыть все и лечь спать.
Но вместо этого он пошел к пиджаку, который Саския повесила на стул, и двумя пальцами вытащил бумажку из нагрудного кармана — чувствуя, что он делает то, чего делать не следует.
— Апу time [88] , — ответил Такес, когда Антон спросил, когда к нему удобнее зайти, — можно прямо сейчас. — А когда Антон сказал, что сейчас у него болит голова, Такес заметил: — У всех болит. — Назавтра Антон работал до четырех часов, и они договорились встретиться в половине пятого.
88
В любое время (англ.).
Жара все еще держалась. Антону трудно было сосредоточиться на работе, и он рад был выйти на улицу и прогуляться до Нового Городского Вала. Обожженные грудь и лицо все еще болели. Саския старательно смазывала ему кожу утром, а он тем временем думал, говорить ей или нет о том, что он идет к Такесу. И — не сказал. На Шлюзовой площади стояла колонна голубых полицейских машин; в городе чувствовалось напряжение, но к этому все уже
У ВЫДРЫ
Антону потребовалось немало времени, чтобы разыскать имя Такеса меж названиями контор, фирм и жильцов: оно было написано карандашом на бумажке, приколотой кнопкой под звонком, на который полагалось нажать три раза.
Такес открыл дверь, и Антон сразу увидел, что он пьян. Глаза его были влажны, а на лице — еще больше пятен, чем вчера; он был не брит, сероватый налет лежал на его щеках и шее, видневшейся в распахнутом вороте рубашки. Антон пошел вслед за ним по высокому, длинному коридору с облупленными стенами, загроможденному велосипедами, ящиками, ведрами, досками и полуспущенной резиновой лодкой. За дверьми стоял стрекот пишущих машинок, играло радио; на старинной дубовой лестнице, сумасшедшим изгибом спускавшейся в коридор, сидел старик в пижамной куртке и брюках и возился со съемным сиденьем от унитаза.
— Читал газету? — спросил Такес, не оборачиваясь.
— Нет еще.
В конце коридора была дверь, через которую они вошли в маленькое помещение, служившее одновременно спальней, кабинетом и кухней. Здесь стояла неубранная кровать и что-то вроде письменного стола, заваленного бумагами, письмами, счетами, развернутыми газетами и раскрытыми журналами; между ними стояла кофейная чашка, переполненная пепельница, открытая банка джема и даже — ботинок. Антон питал отвращение к такого рода беспорядку; дома он не терпел, когда Саския клала всего лишь расческу или перчатку на его письменный стол. Кастрюли, сковородки, немытые тарелки и чемоданы — как будто Такес собрался уезжать. Окно над цинковым кухонным столом, выходившее в захламленный внутренний двор, было открыто, и оттуда тоже доносилась музыка. Такес взял газету с кровати и сложил ее в несколько раз, так, что видна была только одна статья.
— Тебе это тоже будет интересно, — сказал он, и Антон прочел:
Тяжело заболевший
ВИЛЛИ ЛАГЕС
ОСВОБОЖДЕН
Антон знал, что Лагес был главой то ли СД, то ли гестапо в Голландии и потому нес ответственность за тысячи казней и депортацию сотен тысяч евреев; после войны он был приговорен к смертной казни, давно уже замененной тюремным заключением. Тогда прошли массовые демонстрации протеста — впрочем, Антон не принимал в них участия.
— Как тебе это нравится? — спросил Такес. — Потому что он болен, unser lieber kleiner Willy [89] . Увидишь, в Германии он живо выздоровеет, — и, между прочим, множество других людей от этого в самом деле заболеют. Но это — гораздо меньшее зло. Все эти гуманисты, со своим человеколюбием за наш счет. Военный преступник болен, ach gut [90] , бедная овечка. Скорее освободите этого фашиста, ведь мы не фашисты, у нас должны быть чистые руки. Что, теперь болеют его жертвы? Ну и злопамятные люди эти антифашисты! Право, они и сами ничуть не лучше. Вот посмотришь, все так и будет. А кто был главным сторонником освобождения? Те самые, что и во время войны держали свои руки в чистоте, — в первую очередь, конечно, католики. Неспроста он в тюрьме сразу же принял католичество. Но если он попадет на небо, я предпочту ад… — Такес посмотрел на Антона и взял газету у него из рук. — Ты уже примирился с этим, а? Позволю себе предположить, что ты так сильно покраснел от стыда. Твои родители и брат тоже относились к компетенции этого господина.
89
Наш дорогой малыш Вилли (нем.).
90
Ах, ладно (нем.).