Распутин (др.издание)
Шрифт:
Из крайних изб уже выбегали любопытные…
— Христос воскрес, братья! Христос воскрес! — приветствовали всех сектанты, но крики их были едва слышны в возбужденном шуме большого базара, где ржали последние уцелевшие от мобилизаций лошаденки, гомонила у серых ларей пестрая толпа, слышались уже пьяные песни местами — жена урядника приторговывала потихоньку водкой и ханжой, — звуки гармоники, смех и ругань. На углу пыльного переулка сидели на земле слепые и, протягивая перед собой деревянные чашки, гнусавыми голосами тянули жалостно старое сказание о Лазаре. Молодой форсистый парнишка, очевидно из призывных, громыхая тальянкой, вызывающе подпевал:
И-их, никаво я— Христос воскрес, братья… — восклицали сектанты, уже окруженные большой толпой любопытных. — Христос воскрес!
Торговцы вытягивали головы из своих серых ларей, и в глазах их был и испуг, и озлобление.
— Что это такое? К чему это? — беспокойно озирались они. — Смотрите, как с божьим-то благословением, с иконами как обходятся, а? Что такое?
— Смотрите: нас боятся! — с возбужденным смехом крикнул кто-то из толпы сектантов. — Не бойтесь: ничего вашего нам не нужно! И наше все возьмите… Вот держите: последнее!
И в толпу полетело несколько медяков и бумажек. Несколько человек со смехом бросились поднимать их. А сектанты все уже швыряли во все стороны все, что у них с собою было. Ольга сняла с пальца обручальное серебряное кольцо и швырнуло его к ларям.
— Все берите! Ничего нам не жаль! Христос воскрес!..
— Какая глупость! — кричали торговцы один другому. — Безобразники! И чего смотрит полиция?
— Это, брат, правда идет… — тихо проговорил молодой белобрысый мужик в лаптях, с тонким и острым носом, торговавший себе у ларя деревянную бадейку.
— А что, и ты из ихава брата? — подозрительно посмотрел на него торговец беспокойными глазами. — Проваливай, откуда пришел, покедова цел… Проваливай…
— Христос воскрес! Христос воскрес! — восклицали сектанты, и голоса их перепутывались с гомоном базара и с веселым перезвоном колоколов, звонивших к достойной. — Христос воскрес!
— Смотри, братья: капище антихристово! — крикнул кто-то, указывая на зеленую вывеску крепко запертой казенки. — Не попустим губить души человеческие, а?
— Да она закрыта, не торгует!
— Не торгует седни — завтра опять откроют, и народ опять опаивать будут… Не попустим! Христос воскрес!
И сектанты метнулись к винной лавке.
— Это что же такое? Это уж называется бунт! — раздались по базару испуганные голоса торговцев, озлобление которых возрастало. — Это безобразие… Не пущай, ребята!
И другая толпа, озлобленная и растерянная, заступила путь сектантам. Те неудержимо напирали, совершенно не зная, что они хотят делать.
— Не попустим! Христос воскрес!
— Не пущай, ребята, чертей… Бей их…
И вдруг перед сектантами вырос Григорий Николаевич, загорелый, оборванный, без шапки.
— Стойте! — крикнул он. — Стойте!
— Григорий! Откедова ты, брат? Христос воскрес!
— Як вам опять пришел! — крикнул Григорий Николаевич. — Соскучился по вас крепко… А вы тут вон что…
— Не попустим народ губить… Христос воскрес!
— Опомнитесь! Что вы? — с трясущимися, побелевшими губами крикнул Григорий Николаевич. — Разве так можно? Ведь вы христиане!
Сектанты заколебались.
— А и впрямь, братья, негоже… — раздались среди них голоса. — Не надо так… Пойдем все отсюдова… Идем к попу!
Толпа замялась.
— Не ходите и к попу… Никуда не ходите… — крикнул Григорий Николаевич. — Совсем это не нужно… Идем все по домам…
— Нет, нет, к попу надобно… — раздались настойчивые голоса. — Мы только иконы отдать ему, развязку с им сделать начисто… Нешто мы что дурное? А так что гнали они нас, мучили, силов больше не стало — пусть уж до конца… Мы только явку сделать: гони не гони, а от Христа не отступимся… Идем, идем…
И вдруг из большой толпы призывных ратников, которая со своими сундучками и котомками
— Стой, ребята… Не галди… Я желаю слово сказать!
На пустую телегу, стоявшую около ларя, тяжело взобрался крепкий бородатый ратник с бледным суровым лицом и жгучими глазами под сурово нависшими бровями. Своими палящими глазами он строго осмотрел притихшую толпу и, обернувшись к церкви, широко перекрестился старинным истовым крестом.
— Я православный, братцы… — густым голосом сказал он громко. — Не молокан, не штундарь, не хлыст, не старовер, а самый настоящий православный, церковный… {169}Вот, гляди… — он расстегнул ворот и вынул из-за пазухи тяжелый, старинный, литой медный крест. — Значит, без всякого сумления. За веру святоотческую душу положу завсегда… Ну только одно надо сказать: погибаем мы все, как кутята слепые! Вы сами все понимаете: погибает земля. Останных забирают. По весне некому будет и поля запахать. И скотину всю обобрали. И что же молчат они, отцы наши духовные? — вдруг сурово обернулся он к церкви. — Ежели они пастыри, то что же не блюдут они стадо свое? Такой лихой годины, может, никогда и не было на русском народе, а они молчат. В старину, хошь при царе Иване Грозном, не боялись святители вставать и против царя, и коли он не по правилу с народом поступал, не боялись они в глаза обличать его… А наши молчат, затаились и не дышут — им все равно… Не штундарь я, не хлыст какой, не молокан, я православный христианин, ну а сердце болит, потому… потому продали космачи народ! Душу они из меня вынули, отчаялся я… Вот был у нас в степях голод… И было у нас в Мензелинском городе всенародное молебствие. Правильно! Ежели не у Господа искать нам защиты, так у кого же? И я говорю: правильно! И приехал сам анхирей и молился: дай, Господи, чудо… дай дождя земле жаждущей, хлеба голодному народу твоему дай… Правильно! Ну а на анхирее шапка золотая и вся каменьями горит самоцветными, а кругом народ разутый и раздетый. И я говорю: неправильно! Потому незачем утруждать Господа моленьем о чуде, когда он сам первый, анхирей, мог это чудо сделать: шапку свою золотую снять, продать ее и накормить голодных… А он этого не сделал, он хотел силу Господню поднять на помощь, а сам помогать народу не хотел. Христос шапок золотых не носил… Да… И вот нововеры на казенку сичас покушались, да какой-то добрый человек остановил их. Так. А космачи — сам, своими глазами видел — казенки освящали, святой водой кропили, многолетие возглашали… Так? И я говорю: неправильно! А теперь? Вся земля залита слезами и кровью, на убой гонят народ православный милиенами, а толков нет — чего же они молчат? Про косматых, про христопродавцев говорю я, про попов! Чего они молчат? Ежели измена где вышла, пусть обличают, пусть в остроги идут, пусть на плаху голову несут за народ… И я говорю: неправильно! Душу они у нас вынули! Отчаянию нас предали! Вот они, эти нововеры самые, идут к попу с иконами, и я говорю вам: идем и мы с ними! Нельзя молчать! Надо обличать христопродавцев. Ежели они пастыри, пусть пасут, а не хотят пасти — пусть уйдут… Я не молокан, я церковник, но когда что неправильно, надо говорить: неправильно. Наши семьи погибают, погибает вся земля наша — нельзя нам молчать, грешно! Идем и мы, ратники, обличить людей коварных!.. Идем! Ответ весь на свою голову принимаю… Все идем!..
Толпа застонала, замутилась, взволновалась и нестройно устремилась к белой церкви, которая красовалась за селом на холме. И негодующие речи, и умиленные клики сектантов Христос воскрес,и проклятия против погубителей народа — все слилось в один нестройный и грозный шум. Лица дышали огнем и были решительны, но никто не знал, что они там сделают.
— Сдурел народ… — говорили испуганно торговцы. — Ребята, не пущай их на погост… Все в ответе будем… Не пущай… А иконы-то, иконы как несут! А? Они там такого наделают… Ох, быть беде!..