Распутин (др.издание)
Шрифт:
— А я все думал повидать тебя у зятя твоего Штирина, да никак все что-то не трафилось… — сказал Григорий. — Ай ты не заходишь к ним?
— Редко. Куда нам, маленьким людям, бывать у таких вельмож? — улыбнулся граф. — Вон вы его на какую высоту подняли…
В самом деле, Борис Иванович фон Штирен настояниями царицы — а ей посоветовал это Григорий — занял исключительно высокое положение в государстве и, можно сказать, был вершителем всех судеб России, как казалось очень и очень многим.
— Ну чего там зря-то языком лопотать? — сказал Григорий, но бледные губы его под беспорядочными усами раздвинула улыбка. — Нешто это я? Так папа захотел. Мое дело маленькое… Начнет мама жалиться, что людей настоящих нету, помогай, Григорий, а я и подскажу кого: вот, мол,
— Сюда, сюда, Григорий Ефимович… — сказал граф, указывая на подъезд недорогого, но приличного ресторана. — Тут довольно уютные кабинетики…
Они вошли, разделись и заняли отдельный кабинет. Граф хотел было взять два завтрака а prix fixe, [69] но Григорий запротестовал.
69
По твердой цене (фр.).
— Нет, нет, уж я лутче сам выберу… — сказал он. — Я тебя угощаю. Потому рад я очунь, что повстречался с тобой: люблю с умным человеком посидеть. Так-то вот, милой, дорогой… — обратился он к половому. — Дай ты нам сперва водочки и закусочки по совести, как полагается… Ну, а затем…
И он с толком заказал очень солидный не столько завтрак, сколько обед и вина.
— Вина нету-с… — почтительно сказал половой со смеющимися глазами. — Запрещено-с…
— Ну, ну, ну… — сказал Григорий. — Я это не уважаю, которые ежели дурака со мной валяют… В убытке не будешь, тащи…
— Слушьсь… — осклабился половой и, молодецки размахивая салфеткой, особенной эдакой иноходью с вывертом понесся исполнять поручения.
— Так вот хотел я тебя спросить: почему ты, граф, не служишь? Голова у тебя довинчена до места, а ты только все ходишь да…. груши околачиваешь… — пустил Григорий крепкое выраженьице. — Давай я тебя куда посурьезнее пристрою…
— Нет, спасибо… Какой я служака? — засмеялся граф. — Я вольный мальчик… А кроме того, Григорий Ефимович, если говорить с вами по совести, то… опасную игру вы ведете! Ведь вы таких жохов провели к власти, что и у меня — а я человек не боязливый — и то иногда поджилки трясутся…
Григорий рассеянно посмотрел на лакея, который расставлял на столе графин водки во льду и всякую очень солидную закуску, и, когда тот унесся опять, отвечал медлительно:
— Не понимаю я тебя, граф, да и шабаш… Я сразу раскусил, что парень ты мозговитый, и сколько разов по ночам не спал, о словах твоих думал… Ну, со свиданьицем! Будь здоров… — он ловко хлопнул водки и, обстоятельно выбрав чего поскладнее, с аппетитом закусил. — Да… И вот, братец ты мой, дивлюса я на таких людей, как ты. Ты нашего мужицкого домового — помнишь? — можно сказать, одним словом убил: несварение желудка, и разговору конец… Так… А убит домовой, за ним беспременно должно полететь кувырком и все протчее… Мы с тобой говорили уж про это… Значит, смелости в тебе хватает опрокинуть — ну хоша втихомолку, для себя — все, а вот и себя по пути опрокинуть ты опасаешься… Я смотрю так, что это большая слабость в тебе…
— Я не совсем понимаю вас, Григорий Ефимович… — сказал граф, с живым любопытством глядя на него.
— Да чево ж тута непонятного-то? Домового вдребезги, следственно, Бога тоже без малого так же, все не важно, все выдумки человеческие, ничего фундаментального, а вот граф Михайла Михайлыч — это персона!
— Да почему же персона?
— По всему… Опрокинул ты умом все, а как только до себя доходишь, так ум твой начинает тебя всячески укреплять, чтобы, храни Бог, вреды какой графу Саломатину не вышло… Вон в Англию бегал, деньги прятал, опасаешься всего, дрожишь… А к чему? Коли все пустяки, так и мы с тобой, брат, пустяки… Ну-ка, по второй… Ты вот икорки возьми — ладна икорка! Вот с калачиком… Будь здоров…
— Ну, так далеко я не иду… — засмеялся граф. — Может быть, конечно, и мы с вами пустяки, но… но раз я живу, так мне
— Вот этого-то самого я и не понимаю… — сказал Григорий задумчиво. — Тут выходит двоение, лукавство ума… Правда, иной раз по слабости и всполошишься: ах, не ладно, Григорий, убить тебя хотят, ах, то страшно да другое нехорошо, и струсишь, и мечешься туды и сюды. А потом и одумаешься: Гришка, дурак, чево ты это, дубина стоеросовая, на стену лезешь? Какой тебе в том антирес, завтра тебя червяки точить начнут али через год? И — смешно станет, и на все наплевать… Вон ты давеча загнул мне: по кой пес ты, Григорий, за волосы наверх всяку сволочь тянешь, такую сволочь, что у графа Саломатина даже ноги трясутся? Что скажу я тебе на это? Что ты думаешь, не вижу я, что все это сволота отпетая? Лутче твоего вижу, потому знаю про каждого из них такое, чево тебе, может, и не снилось… Ну только укажи ты мне, где же не сволота-то спрятана? Скажешь, ваша братия, в гербах, в антамабилях, во дворцах? Не обижайся, граф, а и вы такая же сволота, ежели не хуже… Ах, васяся… ах, княгиня… ах, высочество… да по-французскому, да по-немецкому, да по-аглицкому… А душа-то та же, что и у босяка пьяного… Снаружи-то вы, говорить нечего, гоже вылизались, а внутре, ежели разглядеть, так такие же варнаки, как и мы… ежели не хуже… Ты не серчай, что я так напрямки говорю…
— Зачем серчать? — улыбнулся граф, однако, несколько задетый. — Я тоже с умным человеком по душам побеседовать люблю… Но только не довольно ли водочки-то, Григорий Ефимович? У меня положение: две рюмки…
— А у меня положение до риз положения… — усмехнулся Григорий. — Пить умереть и не пить умереть — так уж лутче будем пить… Ну, будь здоров! Ты сига-то пробовал? Напрасно! Очень ладен… На-ка вот, попробуй… Да, так-то вот… Все варнаки одинаковые, только вы почище, поглаже вылизались, а ежели человека душить будете, то непременно чтобы в белых перчатках. И раньше мы так полагали, что вы чего-то знаете, что нам, дуракам, неведомо, а теперь дело показывает себя так, что и вы идете наобум Лазаря. Вот теперь Николай, царь, тысячи кладет опять на Карпатках, без счету, а есть ли у него али у его путаников-генералов вера, что все это впрок, на пользу пойдет? Никакой! Ну, Николай, он пустой, у него внутре ничего нету, а другие, думать, складнее? Все наобум Лазаря прут. Выгорит — уру будут кричать, памятники ставить, не выгорит — за ноги да головой об тунбу… Да… Ты вот только одного домового ниспроверг, а мне хотца так, чтобы весь обман нарушить… Главная вещь — любопытство, как и что тогда будет…
— Смотрите, Григорий Ефимович, будет ли лутче?
— Может, лутче и не будет, ну только и хуже трудно уж быть…
— Смотрите, не ошибитесь!..
— А и ошибусь, так больно наплевать… Мне, брат, все нипочем… Вон ты видел на мне шубу соболью, а хошь, я ее сичас же в куски изрежу и в печке сожгу, и вонючий полушубок опять надену? Ты сам понимаешь, милиены могли бы быть у меня, а у меня ни хрена нету… Все мне равно, и деньги, и нужда, и люди, и все… Вон шумят: ах, Горемыкин! Ах, Трепов! А я их под ж… коленкой и твово зятя немца Штирина посажу или дурачка Протопопова, и все будет то же. Я люблю то, чего нельзя, люблю, чтобы насупротив сделать. Вон надо было мне мою девчонку учиться приделить. Конешно, места для этого здесь сколько хошь. И вдруг говорят: а вот в Смольный нельзя. Как так нельзя, почему? Потому, дескать, что там все только благородные. Ладно, коли нельзя, значит, надо добиться, чтобы можно, чтобы благородные потеснились маленько…
— И поместили?
— И поместил. А то чего же?.. — усмехнулся Григорий. — Многие которые по случаю этого своих девок оттуда взяли, так ведь мне от этого ни тепло, ни холодно. А теперь вот один благоприятель все для смеху подбивает, ты, дескать, Гришка, в яхт-клуб добиться постарайся — какой яхт-клуб, не знаю, но быдто там все самые что ни на есть которые себя за отборных почитают…
— Да, туда пробиться трудно!.. — сказал граф, смеясь.
— Вот и он говорит… — тоже засмеялся Григорий. — Ну, об заклад побились, что пролезу…