Распутин (др.издание)
Шрифт:
А в солнечном небе над всем этим разрушением и гибелью журчали жаворонки и весело бежали белые и пухлые облака-барашки…
XXXIV
ЦАРСКИЙ ПОСОЛ
С самого раннего утра на селе поднялась озабоченная суета. В волостном правлении мыли, скребли, проветривали мужицкий дух, а урядник, маленький, худенький, в новеньком кителе, с серым озабоченным личиком, крутился на своей худой горбоносой лошади по улице, наводя порядок. Было приказано снять с тифозной больнички красный флаг, чтобы не пугать генерала. Голых ребятишек урядник то и дело загонял в избы. Потом он решил крыльцо волостного правления украсить березками, как в Троицын день {126}.
Весь день прошел в томительном ожидании. Мужики побросали все работы, и все сходились и низкими голосами о чем-то переговаривались. И они были убеждены, что близится что-то очень серьезное, которое в жизни их произведет крутой поворот к лучшему, даже к небывалому. Суета в волостном правлении и строгая озабоченность урядника подкрепляла их в этих надеждах: не зря же, в самделе…
И вот наконец уже под вечер в струящихся от солнца полях, не запаханных и наполовину, послышался заливистый колокольчик и селом в облаке пыли пронеслась довольно знакомая тройка буланых вяток. То был исправник, высокий худой мужчина с казацкими усами и острыми глазами, которые приводили мужиков в трепет. Чрез небольшой промежуток времени за ним показались еще четыре коляски, запряженные каждая четверкой разнокалиберных крестьянских лошаденок. В первой коляске сидел царский посол в широком английском пальто и фуражке с кокардой, мягкий, румяный старик с седой пушистой бородой, и молоденькая, сухощепая девица с белым зонтиком. Такие же светлые девицы с распущенными зонтиками сидели и в трех остальных колясках, в каждой по две. А за ними нестройной толпой скакали, прыгая в седлах и нескладно взмахивая в такт локтями, стражники и десятские, потные, с вытаращенными от усердия и ужаса глазами.
Одна за другой коляски подкатывали к начисто вымытому крылечку волостного правления. Волостной старшина, богатый толстый мужик с носом в виде большого красного фонаря и с едва видными глазами, исправник и местный земский начальник, флегматичный человек с сонным татарским лицом, но в новеньком мундире, почтительно бросились к коляскам, чтобы помочь высоким гостям выйти. И все это пестрое шествие двинулось медленно в дом. Мокрые от пота лошаденки фыркали и тяжело носили боками. В стороне поодаль, не решаясь беспокоить гостей поклоном, без шапок стояла толпа крестьян. Барышни посмотрели на них в золотые лорнеты, но не нашли в них ничего особенного и, перекидываясь французскими фразами, скрылись в правлении.
Только что вошли высокие гости в просторную, на диво вымытую большую комнату волости, где на стенах висел портрет царя в красном мундире с золотыми шнурочками и целая масса всевозможных приказов, указов, расписаний, предписаний, повелений в рамочках, как старшина вдруг степенно откашлялся и, развернув вытащенную из кармана бумажку, выступил вперед и начал:
— Ваши высокопревосходительствы и сиятельствы! Потому как я почтен от населения… гм-гм… — спутался он, — с чистым усердием… прибегаем к стопам…
Пораженный этой дерзостью, исправник, едва придя в себя, свирепо отдернул его за рукав в сторону и, точно ничего не случилось, стал на его место и, почтительно склонившись перед сановником, сказал:
— Позвольте, ваше высокопревосходительство, представить вам местного священника отца Александра, — проговорил он. — Батюшка пользуется большой любовью среди населения… Наш земский начальник, господин Джантюрин… А это, — почтительным жестом указал он на совсем смущенного старшину, — наш волостной старшина, хороший, дельный хозяин, уважаемый населением и могущий служить примером…
— Очень рад… Чудесно… — рассеянно-ласково говорил петербургский посол. — Очень чудесно… очень рад…
Ему представили земскую докторшу, маленькую женщину с седыми уже волосами, но с бойкими черными глазами и вострую на язык, совершенно от ужаса одеревеневшую матушку в слежавшемся шелковом платье, которое нестерпимо резало под мышками, и даже
— Очень рад… Чудесно…
— Я покажу тебе, подлецу, как соваться без спросу с твоими дурацкими речами… — улучив удобную минутку, прошипел исправник старшине. — Начитался газет, должно быть… Смотри у меня!
Испуганный старшина смущенно играл своими толстыми короткими пальцами в седой бороде и не понимал, как это его черти угораздили на такую глупость. Он думал подольститься к начальству, а тут вона что…
В правлении уже был сервирован чай и обильное угощение. Высокий гость очень любезно, но решительно без всякого удовольствия пригласил всех — кроме, конечно, старшины — выпить чаю, и когда светлые барышни — все это были секретари его высокопревосходительства — привели себя в соседней комнате в порядок, все уселись за стол.
Всюду, где генерал останавливался, он говорил на две темы: во-первых, о том, что ея величеству государыне императрице в постоянных и неусыпных заботах ея о благоденствии России благоугодно было послать с ним в эти пострадавшие от недорода местности сорок тысяч рублей на устройство яслей для детей, что и будет им сделано после того, как он объедет пострадавшие местности, как это им намечено, а во-вторых, о том, что местными силами должны быть организованы в помощь населению общественные работы общеполезного характера. Он говорил, что, конечно, он долго оставаться здесь не имеет возможности, что дело основания яслей будет производиться уже без него, и он просил местных людей не затруднять государыни императрицы длинными отчетами об этих ее яслях, а самое лучшее — представлять ей фотографии, собрав их по возможности в эдакий изящный альбомчик. По поводу же общеполезных общественных работ генерал полагал, что были бы весьма хороши там работы обводнительные, а там осушительные, а там, например, мосты: он видел на своем пути несколько поистине ужасных мостов, чрез которые было даже страшно ехать!.. Эти бесконечные повторения одного и того же на всех остановках нестерпимо надоели генералу — барышни выносили их много терпеливее и мужественнее, — и он мямлил все это почти машинально, явно думая о чем-то постороннем и потому то и дело сбиваясь и повторяясь. И почтительно выпученные глаза его слушателей, которые не решались проронить и слова, нагоняли на него непреодолимую зевоту.
И барышни, и генерал кушали с большим аппетитом: быстрая езда по уже вполне просохшим дорогам при прекрасной погоде способствовала пищеварению.
— Это удивительно: никогда в жизни я не ел так! — говорил генерал исправнику, накладывая себе великолепного паштета из дичи. — Я думал, эта поездка будет очень изнурительна в мои годы, но оказалось, что я никогда не чувствовал себя так бодро. Я уверен, что я прибавился в весе на несколько фунтов…
Под влиянием еды и хорошего вина и барышни утратили несколько свою петербургскую накрахмаленность и мило рассказывали докторше — единственному человеку, сохранившему человеческий облик и способность говорить и соображать, хотя ее развязность и была несколько подчеркнута — о своих дорожных впечатлениях. Все, что они видели, как оказывалось, было страшно интересно.
Между тем уже смерклось, генерал замямлил было опять о фотографиях с будущих приютов и необходимости составить эдакий изящный альбом, и исправник почтительно предложил ему поэтому отдохнуть с дороги. Генерал очень охотно согласился. Земский начальник, как человек местный, поборов свою флегму, выступил вперед.
— Так пожалуйста, ваше высокопревосходительство… — проговорил он. — Для вас ночлег уже приготовлен — вот здесь, в соседней комнате. Очень чисто и спокойно… Марье Сигизмундовне мы приготовили комнату у старшины, — продолжал он, обращаясь к маленькой сухощепой брюнетке, которая ехала с генералом. — Большая чистая комната, лучше желать трудно…