Распутин (др.издание)
Шрифт:
Местные власти уже знали имена всех барышень, знали, что Марья Сигизмундовне была любимым секретарем высокого гостя.
— Две барышни поместятся у батюшки, одна…
— Да, да… чудесно, чудесно… — прервал его генерал. — Только я привык, чтобы Марья Сигизмундовна была всегда поблизости: иногда придет какая-нибудь мысль, надо записать, или справку понадобится навести…
— Можно бы устроить Марью Сигизмундовну и здесь, ваше высокопревосходительство… — почтительно отвечал земский, немного путаясь языком в длинном титуле. — Вот хоть в этой комнате, но, уверяю вас, там им будет несравненно удобнее…
— Да, да… Но я привык так… — с некоторым нетерпением возразил генерал. — Понадобится навести справку какую-нибудь…
— Но, ваше высокопревосходительство, там будет бесконечно удобнее… — таял
— Право, за удобствами я не очень гонюсь… — нежным контральто пропела Марья Сигизмундовна.
Вдруг кто-то — это был политичный отец Александр, высокий худой попик с соломенной бороденкой и хитрыми глазками — осторожно дернул земского сзади за мундир. Тот, догадавшись, что что-то не так, смутился и повел глазами по лицам. Генерал был явно недоволен, Марья Сигизмундовна стеснена, глаза докторши осторожно смеялись, лицо батюшки выражало усиленное спокойствие, матушка, как была, так и осталась испуганной окаменелостью, исправник внимательно рассматривал составленное на окно засиженное мухами зерцало. Что такое?!
— Конечно, можно будет и здесь… Как будет угодно вашему высокопревосходительству… — пробормотал земский, ничего не понимая. — Я полагал, что так будет лучше… Прошу извинить…
Генерал смягчился и благодарил за хлопоты. Но он так привык: а вдруг придет какая-нибудь мысль?
Скоро всех развели на ночлег. На крыльце барышни залюбовались лунной ночью и нашли, что это — charmant. [38] Через час все утомленные суетливым днем уже спали, только бедный земский все ходил по комнате и без конца ругал себя: все шло так прекрасно, и вдруг под самый, можно сказать, конец так опростоволосился!
38
Прелестно (фр.).
— Дурак, болван, осел! — повторял он сотни раз. — Так сглупить… Ночевавший с ним исправник смеялся.
— Ну, брат, брось ты свои причитания… — сказал он наконец. — Этим горю не поможешь, а кроме того, генерал наш уж забыл, вероятно, про твои оплошности… А ты вот что лучше скажи мне: много ли у тебя в участке этих приезжих тиньтиллигентов осталось? Я думаю сделать папаше — так звали тут губернатора — представление, что ввиду близости нового урожая господ приезжих можно дольше и не задерживать. Ты на этот счет как смекаешь?..
— Из них немало больных, раз… — сказал земский: он в политике всегда разбирался плохо… — А затем надо же все им ликвидировать… Вот докормят последние запасы, долечат, тогда и конец…
— А я думаю, что пора и по домам… — сказал исправник. — У нас в Белебее, милый человек, прокламашки нашли, да такие ядреные, что дух захватывает… Это, конечно, дело их рук, ибо наши вахлаки в этих делах неопытны. Я говорил с князем Мирским и дал ему понять, что сотрудникам его сиятельства пора подумать и о своих личных делах…
— Ну, я не знаю… — сказал земский, с хрустом ложась на сено. — Делайте там, как хотите… Только опять не пришлось бы звать их и на будущий год: полей и половина не засеяна…
Исправник перестал разговаривать с дураком. Он тоже лежал уже на постели и, усиленно затягиваясь крепкой папироской, думал о чем-то.
— А я вот что подумал… — сказал вдруг земский тихо. — Едет он сюда от самого Пьяного Бора, от Камы, и проедет так, говорят, до Уфы. И везде на подставах стоит по несколько троек. У нас тут лошадей вот продержали более двух недель. И это в самый сев!.. Барышни все, говорят, получают по пяти целковых суточных, и, несмотря на то, что гонят на крестьянских лошадях, говорят, и прогонные все получили. Затем сам, конечно, огребает все, что полагается, а у него чин-то какой! Подсчитал я это все легонько и думаю так, что доставка этих сорока тысяч от государыни к нам обойдется нам никак не меньше двухсот тысяч. Вот это так номерок, а?
«Экая балда!..» — подумал про себя исправник, сильно затянулся и с холодком в голосе отвечал:
— Ну, это там, в Петербурге, им виднее. Наше дело только встретить с честью и с честью проводить…
— Нет, я так, к слову только…
— Ты
— Спокойной ночи… И дернул тебя черт опять про Марью Сигизмундовну напомнить… Ведь как все шло хорошо, и, не угодно ли, под самый конец так опростоволосился… Но… неужели она все-таки с ним… того?..
— Но… но… поехал! Спи давай лучше — завтра рано вставать надо…
— И хоть бы вез одну… — не утерпел земский. — А то целое стадо, точно паша какой… А говорят там: Распутин…
Исправник промолчал.
А наутро — оно выдалось опять солнечное такое, веселое — после оживленного и обильного завтрака снова полетели по удивленным деревням и пустынным проселкам урядники, стражники, десятские с выпученными глазами, толстый, воняющий пивом становой, который прилетел в ночь со следующего этапа, где он готовил встречу высокому гостю, исправник на своих кругленьких буланых вятках, а за ним благодушно следовал хорошо отдохнувший пухлый и розовый генерал с тонкой и корректной Марьей Сигизмундовной и еще три коляски с светлыми девицами, которые щебетали по-французски, любовались степными далями и смотрели на мужиков в золотые лорнетки и, когда те решались им поклониться, приветливо отвечали им на поклон…
А в холодной сидело четверо мужиков, особенно настойчиво просивших об освобождении своих лошаденок. Они смотрели, теснясь, в оконце холодной на торжественный поезд и, качая кудлатыми головами, вздыхали:
— Эх, замучают лошаденок!..
И когда чрез докторшу, и попа, и писаря распространился по селу слух, что никакой золотой грамоты нет,что генерал приехал устраивать для ребят ясли,мужики обиделись:
— Какие-таки ясли? Чай, они не скотина в яслях-то есть, а тоже такие же хрещеные… Придумают тожа: ясли!
Докторша очень смеялась этому и жалела, что нет у нее умения литературно писать: вот бы все это описать да послать в «Русские ведомости»!..
XXXV
ЛЕСНАЯ ЯРМАРКА
Вековые леса, купленные за Ветлугой Степаном Кузьмичом, за зиму были повалены, обтесаны в длинные балки и вывезены на берег глухой лесной речушки Нёнды. Мужики, сделавшие эту огромную работу, все время жили в крошечных черных и душных землянках, где ела их вошь, болели от вечного дыма глаза, и от копоти были они похожи на негров, на смешных негров в рваных полушубках и подшитых валенках, с грязными лохматыми бородами. И одного из них придавило упавшей лиственницей, трое схватили лихую чахотку, один, заблудившись, весь обморозился, но эти тяжелые случаи не смущали этой лесной армии, и затемно с топорами за рваным кушаком и звенящими пилами на плече выходила она как ни в чем не бывало на свой тяжелый труд. И когда весеннее солнце растопило эти огромные массы снегов и загуляли лесные речушки, вся эта трудовая рать, вооружившись длинными баграми, валила тяжелые и пахучие балки в ледяную мутную воду Нёнды и шла берегом за ними, следя, чтобы они по пути не застревали по затопленным кустам. При впадении Нёнды в Ветлугу крестьяне под руководством Щепочкина и Тестова ловили балки, вязали их в ледящей воде под пронизывающим ветром в огромные плоты, посредине каждого такого плота ставили шалашик, в шалаше налаживали очаг, а около шалашика для красоты воздвигали высокий шест с елкой и пестрым флажком наверху. Вслед за лесными речушками надулась и Ветлуга, залила леса и поля и подняла на себя эти огромные плоты. Мужики-сплавщики, попрощавшись с родными, разобрались по плотам. С великим шумом и гамом были сброшены последние чалки, плоты заколыхались и с тяжким напряжением были выведены артелями на средину буйно гуляющей реки, на стрежень, где главные сплавщики попрощались с товарищами и те в лодках вернулись на берег, весь занятый народом. Сродственники кричали вслед последние наказы, махали шапками, бабы плакали и сморкались в передники, а сплавщики, сняв шапки, долго и усердно крестились на золотыми звездами сиявшие кресты родного погоста над седым разливом реки: кто знает, приведет ли Господь увидать еще раз свои места? В путине тоже всяко бывает…