Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна
Шрифт:
Примерно в 6.30 утра все трое вошли в квартиру к министру на Итальянскую (за рулем, к слову, находился Лазоверт, что еще раз ставит под сомнение предыдущие сообщения Пуришкевича о том, что его машина к тому времени была уже погружена на платформу поезда, а все перевозки осуществлял лично Дмитрий Павлович на своем авто). Рассказывает Пуришкевич:
«Не садясь (и сам министр стоял), я обратился к нему с заявлением: „Ваше высокопревосходительство, побужденные чувством любви к своему монарху и долгом патриотизма перед своей родиной, мы все трое сообща с заранее обдуманным намерением убили известного вам мерзавца и подлеца Григория
От неожиданности Макаров, по-видимому, опешил, почему задал такой нелепый вопрос – „то есть как убили?“.
– Очень просто, – заметил я, – убили и труп его уничтожили…»
Далее все трое попросили, «ввиду того что у каждого из нас имеются общественные обязанности, требующие нашего присутствия», не подвергать их лишению свободы, а отпустить «под честное слово о явке по вашему первому требованию или требованию соответствующих властей».
В ответ министр, «несколько придя в себя», заявил о том, что «не для того писаны законы, чтобы он, как министр юстиции, их не исполнял», и сообщил о своей обязанности «подвергнуть нас всех троих аресту домашнему».
Пуришкевич «от лица всех заявил готовность идти на эту меру пресечения» и тут же набросал заявление, в котором все трое подтвердили, что «в ночь на 17 дек. 1916 г. в Петрограде по взаимному между собою сговору и все сообща убили крестьянина села Покровского Тобольской губернии Григория Ефимовича Новых».
Министр наложил на текст заявления резолюцию о помещении всех троих под домашний арест «с отобранием от них подписки о невыезде из Петрограда»342. После чего по просьбе Макарова заявители еще раз подписались, обязавшись, таким образом, не покидать Петрограда.
Возвратясь во дворец и, вероятно, несколько протрезвев, подписанты «быстро… пришли к заключению, что оставаться в столице, где отсутствует сильная поддержка, где возможны всякие неожиданности, далеко не безопасно, решили разъехаться, причем мне на фронт, графу343 в имение к жене и только одному Дмитрию Павловичу решено было остаться в столице».
Юсупов, впрочем, настаивает на том, что отправился к А. А. Макарову не ранним утром, а днем 17 декабря – после того, как узнал о факте допроса дворцовых слуг, и в одиночку, а не в компании сообщников. При этом Макаров якобы не возражал против того, чтобы Юсупов вечером того же дня отбыл в Крым.
Укатить из Петрограда на фронт успел, однако, один лишь Пуришкевич.
«Светает. Я дописываю эти строки при первых проблесках зарождающегося зимнего дня…
Боже мой! Как темно грядущее в эти тяжелые годы!..
Великий ли мы народ, способный в русле национальной реки пробивать себе путь вперед, поглощая в водах своих другие племена и мелкие народы, или?.. Или для нас все кончено, и мы, изжившиеся, измельчавшие и растленные ходом времени, обречены стать лишь ареною борьбы между собою других племен, других народов, почитающих славянство низшею расою, способною лишь утучнять чужие поля стран, шествующих по костям его к свету, к знанию и к мировому господству, коего нам достичь судьбою не дано.
Кто скажет? Кто ответит? Кто предречет поток событий в густом молочном тумане просыпающегося дня?
18 декабря 1916 г. В пути».
Менее шустрые Феликс Юсупов и Дмитрий Павлович вскоре очутились под домашним арестом в Сергиевском дворце.
«Александра Федоровна, – пишет Матрена Распутина, – была
Уже вечером 17 декабря в Ставку Верховного главнокомандующего, где находился Николай II, на имя полковника Ратко поступило сообщение о том, что «кто-то из гостей Юсупова около трех часов ночи стрелял… в садике… причем был слышен крик человеческий и затем отъезд мотора. Стрелявший был в военно-полевой форме»345. Из этого сообщения можно сделать вывод о том, что имелся свидетель, заметивший человека «в военно-полевой форме» и могущий его опознать. Для того чтобы разыскать этого свидетеля, необходимо было начать проведение полноценных следственных действий, включая арест и допросы основных подозреваемых. Учитывая, что одним из них был член императорской фамилии, сделать это мог лишь сам император. Но он этого так и не сделал.
Существует мнение, согласно которому Николай II втайне чуть ли не радовался свершившемуся и уж во всяком случае испытывал эмоции позитивного свойства. «С самого первого доклада – о таинственном исчезновении Распутина, до последнего – о водворении его тела в часовню Чесменской богадельни, – пишет дворцовый комендант В. Н. Воейков, – я ни разу не усмотрел у Его Величества скорби и, скорее, вынес впечатление, будто бы государь испытывает чувство облегчения»346.
Даже если не принимать во внимание тот факт, что последний российский император был чрезвычайно скрытен и редко обнаруживал свои душевные волнения347, все равно вряд ли правильным будет вывод о том, что главным чувством, которое испытывал царь в связи с известием о трагической гибели «старца», было чувство облегчения.
С одной стороны, Николай явно был измучен многолетней антираспутинской фрондой, ежесекундно убеждавшей его самого в его полной беспомощности, и, как устоявшийся православный фаталист, действительно мог воспринять уход Нашего Друга в мир иной как своего рода перст Божий.
Однако, с другой стороны, будучи все же человеком безусловно вменяемым, Николай не мог не сознавать того ясного факта, что убийство Распутина – это прямой и дерзкий вызов, брошенный императорской семье ее заклятыми врагами. Думается, «тайно благожелательное» или хотя бы «вяло индифферентное» отношение Николая к распутинским убийцам в этой связи было абсолютно исключено.
Тем не менее, несмотря на гнев и отчаяние Александры Федоровны, царь так и не решился на то, чтобы покарать убийц Нашего Друга. Слова и действия, посредством которых Николай II отреагировал на случившееся, были, как обычно, вялы и безнадежно половинчаты.
Дмитрия Павловича решено было послать на безмятежно сонный Персидский участок фронта. Тут же последовало коллективное прошение великих князей об отмене этого решения, ибо, ввиду «отсутствия жилищ, эпидемий и пр.», «пребывание там для великого князя будет равносильно его полной гибели, и сердце Вашего Величества проникнется жалостью к юноше, которого Вы любили, который с детства имел счастье быть часто и много возле Вас и для которого Вы всегда были добрым отцом»348 и т. д.