Распутин
Шрифт:
Снимок был сделан на приеме в лазарете Вырубовой в честь закладки той самой часовни – «Серафимовского убежища» – «после того как закончилась официальная часть... По отъезде гостей... некоторое время оставались в лазарете Исидор и Распутин (мужик предвкушал веселье. – Э. Р.)... Вот в это время Ломан и предложил нам остаться и выпить кофе: „верхи“ – де уехали, почему не остаться нам, „чернорабочим“... Ломан угостил нас шампанским и кофе, и даже пением своих певчих... которые художественно спели русские песни... Затем Ломан и предложил нам всем сняться. Снимал нас служащий Федоровского собора (то есть человек Ломана. – Э. Р.). И Ломан был в числе снимающихся, стоял сзади Исидора. Потом мы просили дать нам снимки,
Воскобойникова поясняет, что сестра Кощеева всегда была «очень строгая», но вышла смеющейся «потому что кто-то ее в это время смешил... Мне представляется, что все это было подстроено Ломаном».
О скандальной фотографии дал показания и Ломан.
«На снимке изображен завтрак, по случаю закладки Серафимовского убежища, которое строил по поручению Вырубовой уже не я, а Мальцев... Я с лицами на карточке сниматься не предполагал, не позировал... Стоял я где-то вблизи одного или двух окон... окна эти находятся вдали от стола, и поэтому я не вышел на фотокарточке».
Нет, не случайно Ломана нет на фотографии. И недаром умная Вырубова, как показала Воскобойникова, «предупредила нас, что с Ломаном надо быть осторожнее». И недаром Распутин, по словам Воскобойниковой, сказал, что «Ломану доверяться нельзя, он человек „двухсмысленный“.
«Двухсмысленный» Ломан уже служил другим господам. По чьему-то приказу опытный царедворец задумал провокацию. Он решил сделать фотографию Распутина вместе со скандально известным епископом Исидором, в окружении веселой компании, с подвыпившими сестрами милосердия – «распутинскую оргию». Вот почему смешили сестру Кощееву, вот почему в миг съемки Ломан присел... Хитрый полковник уже просчитал варианты на будущее и служил заговору.
Приближалась развязка. Крысы бежали с тонущего корабля. И Ломан потрудился – организовал фото «оргии», которое, видимо, и передал в Думу.
«К концу ноября 1916 г. атмосфера дома на Гороховой становилась все более напряженной, – вспоминала Жуковская. – С внешней стороны продолжался тот же базар... беспрерывные звонки телефона... в приемной, столовой и спальной толпились и как осы жужжали женщины, старые и молодые, бледные и накрашенные... приходили, уходили, притаскивали груды конфет, цветов, какие-то коробки... все это валялось... Сам Распутин, затрепанный, с бегающим взглядом, напоминал, подчас загнанного волка, и от этого, думаю, и чувствовалась во всем укладе жизни какая-то торопливость, неуверенность, и все казалось случайным и непрочным... близость какого-то удара, чего-то надвигающегося на этот темный неприветливый дом...»
Жуковская записала (или придумала потом?) его шепот: «Вон они, там, враги... все ищут, стараются, яму роют... Мне все видать. Я, думаешь, не знаю, что конец скоро всему... Веру потеряли... Веры не стало в народе, вот что... Ну, прощай, пчелка!.. Поцелуй на прощанье...»
Больше она его не видела.
Не пули террористов-революционеров, не немецкие снаряды – но существование этого человека грозило разрушить одну из величайших мировых империй. Оппозиция, общество, двор – все тщетно боролись с мужиком из безвестного села.
Незадолго до убийства Распутина Василий Маклаков, думский депутат от партии кадетов, приехал в Москву, чтобы выступить перед крупнейшими фабрикантами и купцами. На квартире
Среди слушавших речь был и агент охранки. Его запись осталась в архивах департамента полиции: «Династия ставит на карту самое свое существование не разрушительными силами извне... Ужасною разрушительною работой изнутри она сокращает возможность своего существования на доброе столетие...» И далее Маклаков произнес пророческое: «Ужас грядущей революции... это будет не политическая революция, которая могла бы протекать планомерно, а революция гнева и мести темных низов, которая не может не быть стихийной, судорожной, хаотичной!»
Князь Жевахов рассказал тогда царице о видении некоего полковника О. Этот О. был возведен на высокую гору, и оттуда ему открылась вся Россия – залитая кровью от края до края.
В ту осень во дворцах в Крыму еще не знали, что заканчивается их последний год. Но чувствовали – наступает грозное, неотвратимое время.
И во всей этой надвигавшейся катастрофе царь был один. Его двоюродный брат великий князь Николай Михайлович записал впоследствии в дневнике «При императоре Александре Третьем был кружок – замкнутый, из немногочисленных доверенных лиц... После 23 лет Николаева царствования он не оставил ни одного друга – ни среди родных, ни в высшем обществе». Точнее, одинокий царь имел лишь одного друга – и это был все тот же ненавидимый всеми «Наш Друг»!
Даже мать была теперь против сына, губившего империю.
Из показаний Вырубовой: «Враждебно к Государю и Государыне относилась и вдовствующая императрица Мария Федоровна... Они... настолько редко виделись друг с другом, что за 12 лет моего пребывания около Александры Федоровны я, может быть, только раза два видела Марию Федоровну».
Ненависть к царице стала модной. К фрондирующим великим князьям примыкали и двор, и знать в Царском Селе. Князь Жевахов вспоминал, как начальница епархиального женского училища в Царском при встрече с Аликс не только не поклонилась, но демонстративно отвернулась от Государыни всея Руси. «Мне больно... не за себя, за дочерей», – сказала тогда Аликс князю... По всей России ходили карикатуры, изображающие в непристойных позах царицу и бородатого мужика.
«Николашка» – так теперь презрительно звали в обескровленной войной, ожесточившейся деревне царя, который еще вчера был для крестьян грозным «батюшкой». На тысячах рисунков его изображали жалким рогоносцем, обманутым бесстыдной женой и распутным мужиком.
Как точно сказал тот же Маклаков: «В высших дворянских и придворных кругах... тревога, что идущая к гибели власть потянет за собою их всех со всеми их привилегиями».
Центром аристократической оппозиции стал в то время легендарный «Яхт-Клуб», основанный еще в 1840 году, при Николае I. Только самые родовитые – «голубая кровь» – допускались в его стены. При Александре III «Яхт-Клуб» был закрытым политическим собранием, окруженным атмосферой таинственности. По традиции его возглавлял министр двора – граф Фредерике. Членами клуба были в то время и великий князь Дмитрий Павлович, и Феликс Юсупов.
Но теперь в этой цитадели монархии «открыто критиковались поступки императрицы» – писал в дневнике великий князь Николай Михайлович. И это был грозный симптом... Аликс через Фредерикса пыталась прекратить эти разговоры. Но престарелый граф был прекрасен на балах (с его великолепной выправкой старого гвардейца и безукоризненными манерами, напоминавшими об исчезнувших вельможах времен французских Людовиков) и беспомощен в роли министра – гибнущая власть всегда окружена жалкими людьми... Разговоры о царице не только продолжались, они становились вызывающими.