Расщепление ядра
Шрифт:
Как раз в это время состоялось знакомство Любавина с молодым приятелем Кима Приматова поэтом и прозаиком Андреем Соловьевым. Его уже знали под литературным псевдонимом «Антон Спиноза». Чаще всего он так и подписывался.
Антон Спиноза
Андрей, он же Антон Спиноза, происходил из семьи ученого-физика Исаака Львовича Соловьева, когда-то вреднющего антикоммуниста и самозваного диссидента.
Отец Исаака Львовича, наборщик в львовской типографии, когда-то носил фамилию Соловейчик, но в самом начале двадцатых годов ему уже в Москве в документы внесли изменения и с тех пор семья стала называться Соловьевыми. Только один член семьи, молодой
Как-то поздним бабьим летом восемьдесят пятого года в дверь к Соловьевым в два часа ночи позвонили. Дверь, ворча, отомкнула мама и тут же ахнула. На пороге стоял древний старик, возраст которого почти невозможно было определить. Семья Соловьевых всегда помнила этого человека, но, насколько знал Андрей, никогда не ведала, где он и как жил, да и вообще жив ли.
Старик закряхтел и по-детски искренно улыбнулся беззубым ртом сквозь белую спутанную бороду. Слезящиеся темные его глаза также не по годам наивно сверкнули ребячьим задором.
– Вот, – сказал он, покашливая, – Добрался, наконец… Не обессудьте, я не помирать к вам, а всего лишь за самой малой помощью… Чтоб пристроили куда-нибудь в скромное стариковское местечко… Раньше-то у этих мест свое название было…богадельня. Да тогда, вроде бы, в бога веровали, а теперь…на одного себя надейся…, а я вот, на вас, родные… Уж не сердитесь!
Об этом старике Андрею потом не раз рассказывал отец. Он был дядькой отца Андрея – Яковом Соловейчиком, когда-то осужденным по статье 58-10 старого кодекса за контрреволюционную агитацию и пропаганду. Что-то он там высказал слишком уж либеральное на коллоквиуме по истории партии – не то сравнивал взгляды на оппозицию Ленина и Мартова, не то позволил себе какие-то откровения о последнем прижизненном ленинском конфликте со Сталиным или даже вспомнил о ссоре того с Крупской во время болезни Ленина. Так или иначе, вел контрреволюционную агитацию и буржуазную, меньшевистскую пропаганду. Сам он об этом даже не догадывался, потому что никаких таких целей не имел и иметь никак не мог. Однако ему и скороспелому советскому суду органы НКВД это доказали за весьма короткое время. Словом, Яков Соловейчик попал в постоянно бурлящий поток очищения общества от оппортунистических элементов, вредителей, шпионов и диверсантов, и тот жестокий поток понес его по жизни.
Андрей его помнил очень смутно, несмотря на то, что видел несколько раз. И тогда, когда она впервые пришел, и позже, когда Яков жил в подмосковном доме для престарелых, в бывшем доме Ветеранов. Он раза два или три сопровождал туда отца.
До первого своего ареста Яков был студентом механического факультета Московского Университета. В сорок первом году, в середине сентября, его и еще две сотни таких же, как он осужденных «врагов народа», отправили прямо из Можайской колонии в Черную Грязь на Ленинградском шоссе рыть окопы и устанавливать противотанковые ограждения. Бои там гремели уже такие, что сохранить лагеря, да еще кормить в них осужденных и охрану, было невозможно. Кого-то срочно расстреляли, кого-то успели отправить дальше в тыл, но большая часть осужденных была уже почти предоставлена сама себе. Многие сбежали, да вот не знали, куда идти: в тыл к своим, значит, опять в лагеря, если не расстреляют впопыхах, немцы тоже вряд ли пожелали бы возиться с этой публикой, а спрятаться здесь, в разбомбленных и пожженных деревнях было негде. Так и метались по дорогам, скрывались в редких лесах. Остальные, кто отказался от побега, с отчаянием ждали решение своей судьбы. Вот тогда их и повезли на оборонные работы.
Заключенных сопровождала немногочисленная охрана. Приказ об использовании «з/к» исходил
Яков, однако, и тут отличился. Как-то утром, когда землю сковал первый морозец и по твердому настилу заметался невесть откуда взявшийся тощий заяц, Яков громко объявил: «Ленина бы на тебя, косой!» Донесли, и хотели было уже вывести в «расход», по законам военного времени, за ту же контрреволюционную пропаганду, но Яков попросил последнего слова. А за словом он, как известно, никогда в карман не лазил. Нехотя, с кривой усмешкой, седовласый председатель полевого суда, до войны гражданский прокурор, согласно кивнул.
«Ильич тут охотился, как раз в этих самых местах, – сказал, лучезарно улыбаясь, Яков Соловейчик, – Я вот о чем говорил. Приезжал с ружьишком и постреливал. Это во многих воспоминаниях имеется. Косой, конечно, этого не знает и знать не может, но мы-то, советские люди, не можем забывать того, что наш великий вождь страстно любил. Он был близок к природе, уважал всякие народные промыслы и подавал этому личный пример. Между прочим, говорят, метко стрелял, а эта редкая способность сейчас пригодилась бы каждому защитнику Советского Отечества! Уж извините, гражданин судья, если меня кто-то неверно понял. Так разве ж в том теперь дело?»
Расстрел не состоялся. Якова вернули в отряд, и он продолжил рытье окопов и рвов. Однако немцы все равно прорвались, и «зэки», среди которых был Соловейчик, разбежались кто куда. Охрана исчезла еще раньше их. Оно и было понятно, потому что «зэков» немцы могли и помиловать, а вот работникам НКВД рассчитывать было не на что. Хотя и Яков Соловейчик, еврей и до осуждения комсомолец, подавший заявление в партию большевиков, был бы уничтожен даже быстрее охраны.
Он пешком пошел в ближайший стрелковый полк (шел целую ночь километров десять по лесам и полям) и был тут же, без лишних разговоров, вооружен трехлинейкой и даже обут-одет как обыкновенный красноармеец.
Его даже не спросили, откуда он, от какой части отстал, а просто вручили оружие и показали место в окопе. Командир полка был серьезно ранен, его комиссар паниковал, что за оборону участка теперь придется отвечать ему лично, командный состав почти выбили в боях под Можайском, а держаться неизвестно сколько, да еще без всякой связи с тылом, теперь должны были безусые новобранцы, знавшие только что такое стремительное отступление, да еще пара десятков усталых, измученных старослужащих, тоже никогда, по существу, в настоящих боях участия не принимавших. Кроме всего прочего, боеприпасов оставалось очень и очень немного. Так что спрашивать у Якова, откуда он взялся и почему на нем нет положенной формы, было попросту некому, да и незачем.
Соловейчик за всю войну был дважды ранен, один раз легко, другой – тяжело, но всегда возвращался в строй того же батальона, той же роты. Заслужил несколько медалей за свою честную смелость, за молодецкое отчаяние, с которым дрался, за легкий характер и искреннюю улыбку. Так и говорил, показывая на медальки: «Вот эта за улыбку под Киевом, а вот эта за улыбку под Варшавой, а вот эти две – за то, что хохотал от души, до слез, в Берлине, а после уж в Праге!»
Войну он закончил в скромном звании младшего сержанта и приехал в Москву в поисках своей семьи. Женат он никогда не был, детей тоже не завел, поэтому особенно ценил отцовскую семью, где его племянником был умненький мальчуган Исаак.