Рассказ о непокое
Шрифт:
Против пьесы "Зона" я выступал в Главреперткоме. "Мину Мазайло" рецензировал жестко. По поводу "Патетической сонаты" (в постановке Камерного театра в Москве) высказал ряд критических замечаний на театральном диспуте. Даже мое несостоявшееся (я "вылетел" тогда из рецензентского кресла в газете "Вісті") выступление по поводу "Народного Малахия", хотя и признанное "крамольным", было, однако, довольно суровым по отношению к автору пьесы.
И все же Евген Касьяненко — тогдашний, после Блакитного, редактор "Вістей", прочитав мою статью, пришел в ужас и категорически отказался ее печатать: в статье я делал попытку честно и серьезно разобраться в концепции
Тогда я решил опубликовать ее где-нибудь в другом месте, расширил, укрепил аргументацию и дал прочитать самому Кулишу.
У нас с Кулишом был долгий разговор. Он не совсем принимал мою трактовку образа Малахия, ему были неприятны отрицательные оценки некоторых идей, проводимых в пьесе, кое-какие резкие слова в адрес автора; но, стараясь быть объективным, высказал все, в чем со мной не согласен, и заключил, что статью надо печатать — именно потому, что она не безоговорочно хвалит, а высказывает и критические замечания. Просил только сиять абзац, где я пишу о "трагедии Кулиша", потому что это, мол, только мой личный и несправедливый домысел: согласиться с ним он не может.
Но статью в таком виде так и не удалось опубликовать.
Рукопись, к сожалению, не сохранилась — весь мой литературный архив погиб во время войны [12] .
Я усматривал в пьесе "Народный Малахий" три трагедии: трагедию Малахия Стаканчика, трагедию пьесы "Народный Малахий" и трагедию автора, Миколы Кулиша (эту, третью, трагедию Миколы Кулиша я в последней редакции вычеркнул).
Трагедия главного персонажа пьесы Малахия Стаканчика фактически — это трагикомедия обывательского авангардизма.
12
Позже, в обзоре театрального сезона, напечатанного в журнале "Життя и революція" — № 9, 1928 г., я мою статью частично использовал. В очерке "Курбас" скажу об этом подробнее.
Трагедию пьесы "Народный Малахий" обусловили в значительной степени обстоятельства, психологически неблагоприятные для автора. Ведь это было вслед за ликвидацией "Вапліте", когда Хвылевого подвергли острейшей критике за идейные ошибки; и обвинения в такого же рода ошибках были брошены и самому Кулишу, а "Літературний ярмарок" — новая "под эгидой" Кулиша формация — вызвал ожесточенные нападки… Все это создало для Кулиша тяжелую атмосферу — он был напуган. Драматург задумал раскрыть и развенчать политическую, социальную и психологическую суть мелкого буржуа. Но выбрал очень неудачный, примитивный способ: объявил его идеи безумием, сделал героя психически больным человеком, параноиком.
Понятно, что такой поворот свел весь замысел на нет — измельчил образ, снял публицистическую остроту пьесы, подменил ее острословием, сенсационностью; пьеса
Вот так погибла сатира на обывательский реформизм, трагикомедия мещанского авангардизма.
И, может быть, самой серьезной причиной этого была трагедия самого автора, Миколы Кулиша.
Трагедия Кулиша заключалась в том, что он сам до конца не уяснил: бичевать ему Малахия или жалеть его?
Не знал этого Кулиш и сначала, а после правок, поправок да переправок и вовсе запутался.
Болел Кулиш о недостатках в нашей не налаженной еще советской жизни, но боль эту выражал язвительными репликами Малахия — отдавал ее таким образом на поругание злопыхателю-обывателю, бисер метал перед свиньям и…
Молодой писатель не умел еще владеть ни своим талантом, ни своим мировоззрением, ни, тем паче, лавиной новых, непереваренных еще впечатлений. И некому было помочь разобраться. Однако были недобрые советчики, которые толкали к ложному восприятию действительности. Были и такие, что радовались каждому неверному шагу писателя, каждому его огреху, каждой ошибке. Был и украинский обыватель-националист, был и мещанин-великодержавник, был и "ортодокс-перестраховщик",и бездушный, безыдейный карьерист. Всего хватало.
Вот и получились горе да беда: некоторая часів зрителей стала сочувствовать Малахию, вместо того, чтобы встретить его насмешкой; соболезновать "малахианству", вместо того чтобы осуждать его, а с самой "идеей" "реформы человека" — даже соглашаться, вместо того чтобы еще тверже укрепиться на правильных полициях борьбы за социальное переустройство жизни.
Трагическое недоразумение произошло с пьесой "Народный Малахий", трагическое недоразумение и с самим Кулишом: не драматург овладел социальным образом, а социальный образ — автором.
И как горько, что, вместо того чтобы прояснить это, разобраться вместе с писателем, вульгарные социологи и перестраховщики поспешили записать Кулиша во враги народа.
Счастье, что теперь память Кулиша очищена от скверны. Но политическая и общественная реабилитация Кулиша, разумеется, не сбрасывает со счетов его ошибок, порожденных сложностью и запутанностью социальных взаимоотношений того времени: были искания, которые иной раз заводили ищущего и на ложные пути; были и ошибки, приводившие к уклонам. То, что теперь сняты прежние несправедливые обвинения, опровергнуты неосновательные подозрения во враждебности народному делу, осознано, что ошибка есть лишь ошибка, а не предумышленное преступление, не зачеркивает допущенных когда-то неверных шагов: случалось-таки забредать в трясину кое-кому из нашего поколения — поколения первых, то есть тех, кому было всего труднее.
Вот что хочется сказать теперь, когда мысленно возвращаешься к давно минувшим, "на заре туманной юности" событиям, в частности к пьесе Кулиша "Народный Малахий". Ведь она в свое время сыграла совершенно исключительную роль в идейном размежевании целого поколения — первого поколения украинских советских писателей и вообще работников искусства. Строгим к себе художникам — прошли они или нет через сомнения и колебания — именно на примере "Народного Малахия" стало ясно, куда могут завести окольные пути — прочь от народного дела.