Рассказы народного следователя
Шрифт:
– Вы же в грош не ставите принципиальность, – заметил Константинов.
– Не ловите на слове.
Председатель губчека круто развернулся на каблуках и быстро пошел к выходу, на прощанье окинув Галагана мимолетным взглядом того недоумения, с которым посетители анатомических музеев смотрят на заспиртованных уродцев: необдуманный, противоестественный каприз природы. Зачем такое появляется на свет? Кому нужно?
…Галагана мучила мысль: верна ли тактика наглости, откровенный цинизм, хорошо поданная врагу бравада мужественного, но расчетливого человека,
Константинов, не отрывая глаз от бумаги, спросил:
– Сколько человек вы лично, собственными руками, убили, Галаган? Пока у меня четыре случая: вы руководили расстрелом пленных большевиков после декабрьского восстания в Омске; пристрелили на допросе большевика Титова; повесили семь человек в Ордынской волости и трех партизан-разведчиков в Легостаевской. Были еще?
– Какое это имеет значение? – криво ухмыльнулся Галаган. – Одним больше, одним меньше… Вот и вы днями, если не сегодня-завтра, начнете громить колыванцев… Что же, церемониться будете?
– Нет, не будем церемониться. Они – с оружием в руках, и мы – с оружием в руках. А ведь вы, Александр Степаныч, безоружных людей… Так сколько?
– Я был террористом, а не убийцей. Надо понимать разницу. Цель оправдывает средства… Лучше сами ответьте: что означает выделение моего дела? Подозреваю: хотите придержать «про запас», а после использовать в агентуре?
– Не следует забегать вперед, Александр Степанович.
И тут же сам себе показался фигляром: скокетничал… С кем? С высокопробным мерзавцем скокетничал… Не лучше ли в лоб: выделение вашего дела – прямой путь на коллегию, а путь на коллегию – путь в небытие… У нас ведь – не у вас. Мы для устрашения рядом с головой человека в стену не стреляем… Нет, рядом мы не стреляем…
А Галаган, блеснув золотым зубом, сказал:
– Что ж, разумно. Если договоримся, я смог бы… Впрочем, верно: забегать вперед не следует.
И золотой зуб, прикрытый тараканьими усами, и сетка мелких морщин на наглом, самодовольном лице, и высокомерие подлеца, владеющего тайной, – так все показалось Константинову омерзительным, что он уткнулся в бумаги, боясь выдать презрение. Наконец справился с собой.
– Я обязан закончить формальную часть допроса… Следовательно, вы отказываетесь давать показания?..
– Пока отказываюсь… Сторгуемся – разговоримся.
– Еще раз, Александр Степанович: да или нет?
– Ну, что вы, ей-богу! Нет!
– Конвойный! Уведи арестованного.
В час, когда председатель губчека Махль в комнате уполномоченного Константинова
Дежком Краюхин легонько прикоснулся к Афоньке.
– Слышь!.. Вставай…
Афонька мгновенно оказался на ногах.
– Ты по коновальской части… петришь?
– Спрашиваешь?! Любого коня выпользую, чище какого ветинара… Они, ветинары-то, только деньги берут…
– Кобчик у нас слег… Бориса Аркадьевича личный конь. Почитай всю войну прошли вместе.
– Добрый конишка?
– Знающие говорят: в старое время прасолы десять сотенных не пожалели бы…
– Поди, опоили?.. Айда!
Во дворе Афонька жадно вдохнул в себя ночную свежесть… Засмеялся.
– Ты что? – покосился дежком.
– Луна!.. Дедуня мой сказывал про это божье чудо: «Наше, мол, цыганское солнышко»… Куда идти-то?
– В конюшне собрались…
Из раскрытых дверей конюшни лился яркий свет.
– Все фонари и свободные лампы Борис Аркадьевич велел принести, – пояснил Краюхин, – светло, как днем..
Поодаль от одного из стойл, лежа на боку, мелко-мелко сучил ногами белоснежный конь. Бок коня судорожно вздымался и опускался, голова откинулась в сторону. По шее пробегала дрожь, и все же шея казалась какой-то деревянной. Черный прикушенный язык вывалился и был недвижим… Возле коня стоял Борис Аркадьевич.
– А-а, медик… – Борис Аркадьевич обернулся к Селянину. – Вот, брат, несчастье свалилось… Что с ним?
Афонька обошел вокруг коня и сказал сурово:
– Давай фонарь… Свети коню в глаза… В глаза, сказываю. Вот так. Теперича фонарь к сопаткам… Свети, свети! Так… Так… Ну, конешное дело!
Покончив с осмотром белого коня, Афонька прошел по всем остальным стойлам, заглядывая в глаза и в ноздри каждой лошади под разными углами света.
Вернулся и встал подле Бориса Аркадьевича, переминаясь с ноги на ногу.
Борис Аркадьевич спросил раздраженно:
– В чем дело?
Селянин, окинув владельца белоснежного Кобчика сурово-презрительным взглядом, помолчал… И вдруг грянул страшным словом: «Сап!»
Борис Аркадьевич крикнул:
– Краюхин! Старшего конюха – взять!
– Старшего конюха вчера еще комендант отпустил на побывку,- доложил Краюхин.
– Куда?
– В Колыванскую волость… точно – не знаю.
– К конюшне – пост! Товарищи, кто-нибудь позвоните в гарнизонную кузницу, пусть вышлют ветеринаров и санитарную команду… Ты уверен, медик?
– Сап – он как из винтовки… Ты бы велел, кому здесь делать нечего, – уходят пусть… Прилипчивый, зараза! И к человеку льнет.
– Неужели… никакой надежды?..
– Какая тут может быть надея!.. От сыпняка выхаживают… От сапа не бывало еще… Прикажи лучше Кобчика твоего и прочих сей же час – с нагана в ухи!.. Чего им мучаться?
Борис Аркадьевич остановился в дверях конюшни.
– Кобчик меня трижды от смерти уносил… Пусть не моей командой…
– Как хочете…
– Пойдем ко мне… поговорим.