Рассказы не про всё

Тычинский Николай

Рвануло сразу в нескольких местах и потом еще несколько раз кряду. Пожар полыхнул от комендатуры к деревянному забору и казармам. Горело и взлетало в небо все, и скоро пламя стало доставать до дома моих родных. Дед поливал без устали стены и крышу, и не дал дому загореться. Лишь чуть опаленная крыша выдавала отступившую опасность, а зрелище через дорогу напротив было страшным – черные руины и груды камня. Японцы ушли быстро и четко. Поговаривали потом, что обходил их караул русские дома – кого-то искали, но арестовывать уже было некого. Ивана Яковлевича тоже не тронули, а может, не нашли.

Через несколько дней пришли русские. Красная армия прошла через деревню и ушла дальше на восток. Ребятня высыпала

встречать танки, и девочки кидали цветы улыбающимся молодым парням в шлемах. Один танк остановился в начале улицы, и его сразу окружили дети от малых до больших. Детей в Драгоценке было много. На башню вылезли солдаты – совсем еще мальчишки с чубами, такими же, как у окруживших их пацанов. Солдатикам было интересно, почему вдруг у китайцев белые европейские лица у детей. Слышно было, как они перешептывались между собой, не зная, как обратиться к местным. «Слышь, они вроде по-русски шпрехают, наши что ли?..» И тем и другим хотелось заговорить, но почему-то никто не решался. Первой вступила в переговоры моя мама – она в свои одиннадцать лет слыла заводилой. Солдатики охотно общались и оказались обыкновенными ребятами, они все вместе смеялись и уже не чувствовали, что чем-то отличаются друг от друга.

Деревенским ребятишкам очень хотелось чем-нибудь угостить симпатичных молодых парней, и мама предложила сбегать по домам и собрать, что можно из еды солдатам. Взрослые сначала испугались за детей, запретили было из дома выходить, но потом все-таки дали молока, свежего хлеба, яиц. Скоро у танка уже было полно народу, и солдат завалили угощениями. Смех и веселье захватили всех, и несколько взрослых тоже подтянулись к компании. Солдат расспрашивали, откуда они, что там в Советской России происходит и как люди живут. Спрашивали осторожно, боясь что-нибудь не то сказать, да и солдатики отвечали с осторожностью, не совсем еще понимая, с кем тут встретились. Танкисты где-то успели нарвать полную пилотку черемухи и теперь в свою очередь угощали местную детвору.

Мама навсегда запомнила тот день – 10 августа 1945 года.

Варежки

История третья

Где-то далеко в России гремела война, скупые и противоречивые сведения иногда доходили оттуда, но взрослые сами не знали, что думать, потому и детям не знали, что рассказать. А в Китае хозяйничали японцы. Зима в Трехречье стояла серьезная, сибирская. Дедушка мой – Иван Иванович, мамин отец, работал тогда счетоводом на строительстве железной дороги в тайге. Дорогу строили японцы. Ко всему, особенно к работе, японцы относились строго – во всем был порядок и жесткий контроль. Строительный участок был от Драгоценки далеко. Работники там и жили на месте, а выбраться домой удавалось редко. Однажды Ивана Ивановича отпустили к семье на один день. Надо было несколько десятков километров проехать по новой железной дороге, а потом еще с десяток верст от полустанка добираться до своего села пешком. Путь долгий, не простой. Лишь в уже наступившие ранние декабрьские сумерки он появился в доме, замерзший и уставший.

Тогда маму потрясло, что ее отец пришел домой без рукавиц – то ли забыл где-то в поезде, то ли обронил по дороге. Руки его были красными, распухшими, хорошо еще, что не обморожены. Он согревал их в карманах тулупа и стоял, улыбаясь счастливой улыбкой облепившим его дочерям и посматривая на выглядывающего из-за печки самого младшего и единственного сына.

Когда отец ушел спать, десятилетняя его дочь, устроившись тихонько за большим столом в горнице под светом тусклой керосиновой лампы, начала вязать варежки. Еще ей было поручено рано-рано утром разбудить отца, чтобы он успел добраться до железной дороги на проходящий поезд и вернуться на работу без опоздания. Варежки она вязала крючком и не из спряденных шерстяных ниток, а прямо из овечьей шерсти, вытягивая бесконечный жгут из пучка и на ходу скручивая его в грубую толстую нить. Она решила, что должна во что бы то ни стало успеть

связать варежки своему папе.

Семья спала. За окном черная холодная ночь. В доме очень тепло от еще жаркой большой русской печки, и иногда слышны потрескивания толстых бревен дома от мороза. Глаза устали и сами собой слипаются в такой простой и желанный сон, а пальцы все чаще сбиваются и пропускают петли. От этого она вздрагивает, распутывает нить, отгоняет дрему и вяжет дальше. Она не сдастся и свяжет варежки, но лишь бы успеть до утра, когда надо будет разбудить отца. Первая варежка была самой трудной, долгой, а вторая вязалась быстрее, увереннее. Руки словно двигались сами четко и точно. На ходиках, что постукивали-щелкали над головой, было почти три, когда она закончила первую варежку. Вторая варежка аккуратно вырастала, мягкая, пушистая, приятная на ощупь. Иногда в шерсти попадались травинки, какие-то колючки. Их приходилось выбирать, вытягивать из шерсти, чтобы они потом не кололи руки. Пальцы снова стали сбиваться, а шерсть путаться, когда уже довязывала большой палец – последний этап вязки. Она справилась, успела. Посмотрела на часы – еще оставался целый час. Дочь разгладила готовые варежки, сложила их вместе и положила на уступ теплой печи, чтобы они согрелись перед тем, как их наденут на руки. Снова вернулась за стол и, положив голову на руки, стала ждать назначенного времени, чтобы его не прозевать…

Проснулась она от того, что в доме бегали, шумели и гремели посудой. Отец уже оделся. Он стоял в валенках и ватных брюках и надевал тулуп, а мать уговаривала его поесть «хоть чуть-чуть…», а потом быстро скидала еду в узелок и дала отцу. На нее же никто не обращал внимания.

– Папа, прости, я проспала.

– Ничего, дочка, не расстраивайся, я успею. Ты же знаешь, как я умею быстро бегать, – отец обнял дочь. – Не скучай.

– Варежки вот тебе связала, возьми и не мерзни больше…

За окном было еще темно. Даже не было ни малейшего намека на рассвет, и папу было совсем не видно, как он шел через двор. Слышен был только скрип снега от его шагов, но и он скоро затих.

…Не про всё

Облепиха

Катер отходил ровно в семь, и мы с братом, сонные, не понимали, что происходит и куда торопимся в такую рань. Но когда оказались на берегу у дощатого узкого трапа, было уже не до сна, все было захватывающе интересно. Катер казался огромным кораблем, а люди вокруг, что поднимались на него, – необыкновенно таинственными. Пассажирами, в большинстве, были женщины, у каждой было по одному, а то и по два ведра. У нашей мамы в руках тоже было большое зеленое эмалированное ведро. Как нам объяснила мама, мы пошли за облепихой.

Тогда садовой облепихи не знали, собирали дикую. Ее зарослями был покрыт весь берег Катуни с обеих сторон, но со стороны села берег был высокий, она росла только на небольших полянах-зимниках, и потому здесь ее собирали редко. А вот на левом пологом берегу она росла свободно по всей пойме реки, образуя плотные заросли. На том берегу у совхоза было отделение, куда катер ходил по расписанию три раза вдень. Большинство женщин с ведрами и плыли в то утро на заработки – собирать и тут же сдавать облепиху за небольшие деньги приемщикам витаминного сырья.

Думаю, что мне было тогда четыре с половиной года, а значит, брату моему – три. На катере мы оказались впервые, и, конечно, это было главное. Сидели мы по бортам на деревянных скамьях и держались руками за ограждение – цепь, покрашенную голубой краской. Мама строго велела держаться за поручни и сама в них вцепилась крепче нашего. Перед тем как отчалить, катер издал оглушающий воющий сигнал-сирену. Этот сигнал мы слышали ежедневно дома. Издалека он казался негромким приятным гудочком игрушечного парохода, а теперь он нас сразил своей мощью, было в нем что-то вольное, стремящееся вырваться и умчаться далеко-далеко.