Рассказы, не вошедшие в сборники

О'Коннор Фланнери

— Ух! — выдохнул он.— Ты тяжелый. Ну-ка помоги мне. Старый Дадли подался вперед и с трудом встал. Негр держал его под локоть.

— Я все равно иду наверх, — сказал он. — Так что провожу тебя.

Старый Дадли затравленно огляделся по сторонам. Ступеньки сливались у него перед глазами в сплошную массу.

Он шел по лестнице с негром. Негр останавливался на каждой ступеньке и терпеливо ждал.

— Значит, старик, ты охотник? — говорил негр. — Дайка вспомнить. Однажды я охотился на оленя. Кажется, мы пользовались «додсоном» тридцать восьмого калибра. А ты чем пользуешься?

Старый Дадли тупо пялился на блестящие коричневые туфли.

— Я пользуюсь ружьем, — промямлил он.

— Я

предпочитаю не охотиться, а просто пострелять забавы ради, — говорил негр. — Никогда не испытывал желания убивать. Жалко истреблять животных. Но я бы с удовольствием коллекционировал оружие, будь у меня время и деньги.

Он останавливался на каждой ступеньке и ждал, когда Старый Дадли взберется на нее. Он рассуждал об огнестрельном оружии и системах винтовок. Они добрались до лестничной площадки. Негр двинулся по коридору, поддерживая Старого Дадли под локоть. Наверное, со стороны казалось, будто они идут под ручку.

Они подошли к двери Старого Дадли.

— Ты вообще здешний? — спросил негр.

Старый Дадли помотал головой, уставившись на дверь. Он еще ни разу не взглянул на негра. За все время, пока они поднимались по лестнице, он ни разу не взглянул на него.

— Что ж,— сказал негр,— это мировой город, надо только к нему привыкнуть.

Он похлопал Старого Дадли по спине и зашел в свою квартиру. А Старый Дадли зашел в свою. Боль, гнездившаяся в горле, теперь разлилась по всему лицу и вытекала из глаз.

Он прошаркал к своему креслу у окна и упал в него. При мысли о негре спазмы сдавливали горло со страшной силой — чертов негр похлопал его по спине и назвал «стариком»! Его, который знал, что подобная фамильярность недопустима. Его, который приехал из приличного города. Из приличного города. Из города, где ничего подобного не могло произойти. Он испытывал странное давление в глазницах. Казалось, глазные яблоки распухают и через минуту просто вылезут из орбит. Он попал в западню здесь, где черномазые могут развязно называть тебя стариком. Нет, он вырвется из западни. Вырвется. Старый Дадли откинул голову на спинку кресла, чтобы вытянуть слишком толстую шею.

На него смотрел мужчина. В окне напротив торчал мужчина и смотрел прямо на него. Мужчина видел, как он плачет. Там, где полагалось стоять герани, торчал мужчина в нижнем белье и смотрел, как он плачет, и ждал, когда он наконец задохнется от спазма в горле. Старый Дадли посмотрел на него. Там должна была стоять герань. Герань, а никакой не мужик в подштанниках.

— Где герань? — прерывисто выдавил он.

— Чего ты плачешь? — спросил мужчина. — Я в жизни не видел, чтобы мужик так плакал.

— Где герань? — прохрипел Старый Дадли.— Здесь должна стоять герань, а не ты.

— Это мое окно, — сказал мужчина. — Я имею полное право стоять здесь, если мне захочется.

— Где она? — взвизгнул Старый Дадли. Он еще мог выталкивать из себя слова.

— Свалилась с карниза, если тебя это касается, — сказал мужчина.

Старый Дадли с трудом поднялся с кресла и глянул вниз через подоконник. С высоты шестого этажа он увидел на тротуаре черепки цветочного горшка, темное пятно рассыпавшейся земли и что-то розовое, перетянутое бумажным зеленым бантиком. Шестью этажами ниже. Герань упала с шестого этажа.

Старый Дадли посмотрел на мужчину, который жевал резинку и ждал, когда он задохнется от спазма в горле.

— Нельзя было ставить горшок так близко к краю, — прохрипел он. — Почему ты не сходишь за ней?

— А почему бы тебе не сходить, папаша?

Старый Дадли уставился на мужчину, который торчал в окне, где полагалось стоять герани.

Он сходит. Он сходит и подберет цветок. Он поставит герань на свой собственный подоконник и будет смотреть на нее с утра до вечера, коли пожелает. Старый Дадли отвернулся

от окна и вышел из комнаты. Он медленно прошагал по беговой дорожке коридора и добрался до лестницы. Она походила на зияющий провал в полу. На бездонный колодец. А ведь он совсем недавно поднимался по ней, чуть позади негра. И черномазый помог ему встать на ноги, и поддерживал под локоть, и шел по ступенькам рядом, и рассказывал, что однажды охотился на оленя, и видел, как «старик» целился из воображаемого ружья, а потом сидел на ступеньке, словно беспомощное малое дитя. Он был в начищенных до блеска коричневых туфлях и с трудом сдерживал смех, и вся эта история действительно смеху подобна. Вероятно, на каждой ступеньке здесь будут стоять черномазые в начищенных туфлях и серых носках в черную крапинку, с трудом сдерживающие смех. Лестница вела вниз и вниз. Нет, он не опустится настолько низко, чтобы негры фамильярно хлопали его по спине. Старый Дадли вернулся в свою комнату, к своему окну и посмотрел на герань на тротуаре.

Мужчина сидел на подоконнике, где обычно стояла герань.

— Что-то я не вижу, чтобы ты подобрал цветок, — сказал он.

Старый Дадли тупо уставился на него.

— Я тебя давно заприметил, — сказал мужчина. — Каждый день сидишь в своем старом кресле и пялишься в мое окно. Чем я занимаюсь в своей квартире, мое личное дело, ясно? Мне не нравится, когда за мной следят.

Герань валялась на тротуаре у дома, корнями вверх.

— Я никогда не предупреждаю дважды, — бросил мужчина и отошел от окна.

ПАРИКМАХЕР

Либералам в Дилтоне приходится туго.

После первичных выборов кандидата от демократической партии Рейбер поменял парикмахера. Тремя неделями раньше парикмахер спросил его, пока брил:

— За кого вы собираетесь голосовать?

— За Дармона, — ответил Рейбер.

— Вы любите ниггеров?

Рейбер так и подскочил в кресле. Он не ожидал столь грубого вопроса.

— Нет, — сказал он.

Не растеряйся он — ответил бы: «Я не оказываю предпочтения ни неграм, ни белым». Рейбер уже говорил это Джекобсу, преподавателю философии, и Джекобс, при его-то образованности, пробурчал: «Это никуда не годится»,— что служит наглядным подтверждением того, настолько туго приходится либералам в Дилтоне.

— Почему? — резко спросил Рейбер. Он знал, что в споре возьмет над ним верх.

Но Джекобс просто бросил: «Ладно, не важно». Он опаздывал на занятия. Рейбер заметил, что он вообще часто опаздывает на занятия, когда Рейбер пытается втянуть его в спор.

— Я не оказываю предпочтения ни неграм, ни белым, — следовало ответить Рейберу на вопрос парикмахера.

Парикмахер снял лезвием полосу мыльной пены со щеки Рейбера, а потом наставил на него бритву.

— Говорю вам, — сказал он, — сейчас стороны только две, черная и белая. Нынешняя кампания показала это будьте-нате. Знаете, что сказал Хоук? Что сто пятьдесят лет назад они гонялись друг за другом, жрали друг друга, швырялись в птиц алмазами размером с булыжник, зубами сдирали шкуру с лошадей. Черномазый заходит в парикмахерскую для белых в Атланте и говорит: «Подстригите меня». Его тут же, конечно, за порог, но прикиньте вообще, а? Послушайте, в прошлом месяце в Малфорде три черных подонка пришили одного мужика и обчистили его дом — и знаете, где они сейчас? Сидят в окружной тюрьме, жуют президентский паек — на каторжных работах, понимаете ли, они замарают ручки или какого-нибудь радетеля чернокожих хватит удар, если он увидит, как они камни в карьере ворочают. Нет уж, толку не будет, покуда мы не избавимся от всех этих доброхотов и не выберем человека, который сумеет поставить ниггеров на место. Тихо, не дергайтесь. Ты слышишь, Джордж? — крикнул он чернокожему пареньку, вытиравшему пол под раковинами.