Рассказы о Дзержинском
Шрифт:
Тройка заседала непрерывно. Каждое новое предложение Лятоскевича специальный связной передавал тройке, тройка обсуждала и, прежде чем вынести решение, собирала сходку: сходка решала окончательно.
Настроение держалось все время решительное, боевое и бодрое, связной приносил Бодрову одни и те же постановления тройки и схода:
– Держаться твердо, ни в чем не уступать.
Лятоскевич с каждым часом все более заметно нервничал.
– Я хочу говорить с вашим коноводом, - сказал он.
– Я не знаю, о ком вы говорите, - ответил Бодров.
– Я говорю о вашем
– Понимаю, - ответил Бодров, - но, к сожалению, ничем не могу вам помочь. Тот, кого вы имеете в виду, положил себе за правило не разговаривать с тюремщиками...
– Ах, вот как.
– Да, именно так.
Теряя терпение, Лятоскевич подошел к поручику и спросил у него, что он думает обо всем этом деле.
Поручик поднял на Лятоскевича злые глаза и раздельно ответил:
– Ничего я не думаю. Я натер ногу, солдаты голодны, - кончайте скорее.
– Да как кончить-то!
– с тоской воскликнул Лятоскевич.
– Я не имею права идти на их требования, понимаете? Меня обнесли доносом, вмешалось министерство, я тут ни при чем.
– Ну, и я ни при чем, - ответил офицер.
– Меня уж это совершенно не касается.
Лятоскевич с мольбой взглянул на него.
– Дайте залп в воздух, - вполголоса попросил он.
– Никак нет, не могу.
– Почему?
– Имею инструкцию от вице-губернатора оружия не применять!
– Так на кой же леший вы сюда пришли?
– По всей вероятности, для психологического устрашения, - ответил поручик и отвернулся.
Через несколько минут к острогу подъехала лакированная коляска вице-губернатора. Рядом с вице-губернатором сидел сухонький, востроносый чиновник особых поручений, а напротив него - прокурор.
– Ну что же это у вас тут происходит?
– не вылезая из коляски и не подавая Лятоскевичу руки, спросил вице-губернатор.
– Отставки захотелось или как прикажете вас понимать? Вы что, батенька, с ума тут все посходили? Вы что, ослепли, оглохли? Ма-алчать, я приказываю!
– фальцетом закричал он, хотя Лятоскевич ничего и не говорил.
– Ма-алчать и исполнять мои приказания!
– Слушаюсь, ваше превосходительство, - произнес Лятоскевич.
– Приказать солдатам взять винтовки наизготовку.
– Слушаюсь...
– Предложить арестантам немедленно отворить ворота.
– Слушаюсь...
– Пойти на все их требования и немедленно, сейчас же прекратить этот позор, это безобразие... это... черт знает что такое...
– Слушаюсь. Но разрешите, ваше превосходительство, в случае, если они не согласятся, открыть огонь...
– Что?
Лятоскевич повторил свое предложение. Вице-губернатор ненатурально захохотал и пальцем покрутил возле лба.
– Нет, батенька, этот номер не пройдет. Наворотили тут черт знает каких дел с вашим тюремным ведомством, а теперь я в ответе. Нет, дорогой мой, нет, не выйдет. Эк чего захотел, чтобы губернатор открыл стрельбу, а я, дескать, в стороне. Хитер, батюшка, да и я не менее. Прошу исполнять мои приказания.
В четыре часа пополудни Лятоскевич объявил Бодрову, что
– Передам тройке, - последовал ответ.
Тройка и сход арестантов постановили восстание прекратить по причине полной и всесторонней победы восставших.
– Снимите красный флаг, Шура, - сказал Дзержинский матросу.
Матрос взглянул на него, помедлил, потом ответил с грустью в голосе:
– Есть снять красный флаг, товарищ Феликс!
Он ловко и быстро влез на крышу и на виду у всех снял красный флаг с шеста. Легкий вздох пронесся по толпе. Когда матрос спрыгнул с лестницы, уголовный Ципа, попавшись ему на дороге, сладко сказал:
– Хорошо как на душе и просторно, что мы победили. Правда, Шура? Но флаг жалко!
Матрос молча посмотрел на Ципу и внезапно с необычайной точностью и аккуратностью ударил его в ухо. Ципа брякнулся оземь и завопил, а матрос, точно это его и не касалось, пошел разбирать баррикады.
Они стояли все вместе во дворе тюрьмы, когда заскрипели ворота перед Токаревым, Лятоскевичем и остальными тюремными чинами. В строю стоял Дзержинский, а рядом с ним, плечом к плечу, те, кто вместе с ним вынесли всю тяжесть восстания, кто не спал эти ночи, кто не ел и не пил и не пел песен, потому что для этого не хватало времени.
Они стояли рядом, вплотную - Дзержинский, Шура Шурпалькин - балтийский матрос, приговоренный к пожизненной каторге, тульский токарь Бодров, межевой техник Воропаев, длинный Дрозд, прозванный в тюрьмах богом за невероятные побеги...
Мимо них по тюремному двору медленно и осторожно шли тюремщики, вооруженные до зубов, подозрительно оглядывающиеся, опозоренные три дня назад и жаждущие мести...
Первым шел Токарев.
В руке, на всякий случай, он держал револьвер и шел медленно, порою отдавая приказания своим подручным, и те расходились от него во все стороны двора, к своим постам - "держать и не пущать".
Перед толпой арестантов он задержался на секунду, и глаза его встретились с блистающим взглядом Дзержинского.
– Чего... смотришь?
– хриплым голосом спросил вдруг матрос. Знакомого нашел?
Токарев промолчал.
ПОБЕГ
Бежать он решил в Александровском централе вскоре после майского восстания, но из этой затеи ничего не вышло, потому что он заболел и заболел тяжело: разом сказалась напряженная жизнь последних лет тюрьмы, седлецкая камера с умирающим Россолом, трагические мечты Антона о воле и главное весть о том, что Россол умер. Умер он у матери, высланной из Варшавы в Ковно, совсем недавно, на днях. Ничего неожиданного в этом известии не было: чахотка давно приговорила Антона, и ни он сам, ни Дзержинский никогда не обманывали себя, но все-таки известие о смерти самого близкого человека потрясло Дзержинского. В несколько дней он похудел до неузнаваемости, перестал есть, ни с кем не разговаривал, не смеялся, искал уединения, часами сидел совершенно неподвижно, глядел в одну точку и порою потирал ладонью лоб.