Рассказы о любви
Шрифт:
«Уж осень оделась багрянцем». А я не могу больше ждать — так можно всю жизнь в старых девах. Ухожу к Ипполиту! Пока складывала чемодан, мать стыдила. Но, когда любишь — не стыдно. Всё мелочно, кроме любви, одна она настоящая и оттого длится века!
Ипполит ещё не знает. Представляю его удивление! Но теперь счастье не обойдёт нас стороной — мы будем любить и говорить, говорить…
Ипполит по слухам учительствует где-то в провинции, а я уже четыре года замужем
«Не грусти, — в день свадьбы успокаивала меня подруга, — осенние романы все неудачные…»
По-семейному
Когда мы расставались, в её огромных, беспокойных глазах стояли слёзы. Она успела побывать замужем и снова мечтала о браке. Расходились бурно: у меня вырывались упрёки, у неё дергалось веко, кривились тонкие, болезненно яркие губы.
А через двенадцать лет я, мыкаясь по углам, явился по газетному объявлению.
— Лена?
Я узнал её сразу, да и она, казалось, не удивилась. Лена была ещё красива, хотя с годами немного раздалась, теперь в её облике проступила та хваткая уверенность, которая рано или поздно приходит к женщине.
Она жестом пригласила войти, и я, не опуская чемодан, перешёл к делу.
— Вы можете остаться, — на щеках заиграл румянец. — Бельё раз в неделю, стол за отдельную плату.
— Послушай, глупо играть в незнакомых.
Она улыбнулась.
Моё окно выходило в сад, и, когда открывалась дверь, сквозняк шевелил занавески. Из мебели был старинный двустворчатый комод, закрывавший полстены и пускавший по утрам солнечных зайчиков.
Круглый год Лена сдавала комнату, а сама жила в другой, со шкафом, заваленным тряпьём, колченогими стульями, кроватью сына. Я вспомнил, как она говорила: «Если никого не встречу, заведу себе ребёночка».
Тогда я опускал глаза. А теперь её мальчику было около десяти. Его звали Андреем.
— А отчество?
— Андреевич. Как-то же надо было.
Годы дались Лене трудно. Помощи ни от кого не ждала, тянула воз, огрубев от ежедневной борьбы. Я тоже был побитой собакой, за сорок — ни кола, ни двора.
И вскоре мы опять сошлись.
На ночь она читала сыну про волка-королевича и, дождавшись ровного дыхания, шла ко мне, обдавая жаром изнывавшего тела. А я совсем обезумел: изголодавшемуся по теплу, этот шаткий уют рисовался убежищем от холодного мира.
Замелькал календарь. Лена работала допоздна, возвращалась опустошённая. Поначалу мы пытались беседовать, но постепенно наши разговоры свелись к нестиранным рубашкам и вымороченным воспоминаниям.
— Не надо… — обрывал я, ища в темноте горячие губы.
И любовь смывала всё.
Деньги Лене нужны были на лечение: под простыни она стелила Андрюше клеёнку, скатывая по утрам мокрую постель. К тому же он слегка заикался. Врачи говорили — от впечатлительности. Большеглазый в мать, он часто сидел посреди разбросанных игрушек, подперев щёку худым
А скоро я убедился, что на свете все пасынки.
Лена стала покрикивать. «Опять без тапочек!» — гремело среди ясного неба, и между бровей у неё проступала складка. Андрюша ёжился и с трясущимися губами шарил под кроватью.
Но мать есть мать.
Несмотря на наши отношения, раз в месяц я выкладывал на комод взлохмаченные, свёрнутые пополам купюры, которые Лена с торопливой неловкостью смахивала в ящик. Мы оба стеснялись этого момента: говорили преувеличенно громко или неестественно молчали.
Утром она уходила, а я валялся до обеда, играл с котом, радуясь, что мне удалось спрятаться от жизни. В драном засаленном халате я, как привидение, слонялся по квартире, развалившись в кресле, перелистывал старые, пожелтевшие журналы. Но постепенно неприкаянность делалась невыносимой, и, когда в полдень появлялся Андрюша с туго набитым портфелем, я чувствовал себя счастливым отцом.
Был вечер, глухо барабанил дождь. Взобравшись с коленями на табурет, Андрюша грыз ногти. Нужно было делать уроки, но он, склонившись над тетрадкой, застыл в мечтательном оцепенении. Из сада тянуло свежестью, а я совсем размяк: стоял под форточкой и, глядя на сгорбленную фигурку, думал, что мне нарочно послали сына, чтобы прежняя жизнь показалось пустой и никчёмной.
— Опять!
Она вошла незаметно, ткнув ногтем в голые пятки. Андрюша вздрогнул и, соскочив, бросился в коридор.
— Ну что ты… Как кошка с мышкой…
Она обожгла меня взглядом.
Однако настроение у Лены менялось быстро. Её визг ещё стоял в ушах, а она уже укрывала ребенка стёганым одеялом.
— Я тебя люблю, потому и наказываю, — ласково шептала она, гладя ему волосы. — Разве я не права?
— Пр-а-ва… — успокаивал её Андрюша, постигая азы лицемерия.
Из настенных часов выскочила кукушка. Лена погасила свет, мелко перекрестив спящего:
— Андрюшенька, милый…
И опять в её покрасневших, чуть припухших глазах стояли слёзы. С полчаса она гремела на кухне посудой, а потом у меня в комнате твёрдым голосом заговорила о воспитании, долге, помянула Бога.
— Ну что ты зло срываешь, он же не игрушка.
— Вот именно!
И опять постель утопила всё.
Со временем я окончательно пригрелся. Мне казалось, я научился выносить Ленины истерики. В конце концов, это её ребёнок, а я — кукушка в чужом гнезде. Возможно, Лена права, с посторонним жильцом ему было бы легче.
Раз мы гуляли с Леной по городу. Было холодно, густели сумерки. Перебирая гитару в тусклом свете фонаря, горланил пьяный:
«Жена найдёт себе другого, А мать сыночка — никогда!»