Рассказы о пластунах
Шрифт:
В таком вот селе и расположилась выведенная из окопов третья сотня. Правда, предшественники, казаки первой сотни, успели обжить пустые хаты, но — солдат свой уют уносит с собой, и новым постояльцам пришлось устраиваться по-своему и почти что заново. Прежде всего определилась кухня: стала, замаскировалась, обросла навесами, шалашиками, укрытиями. От нее разбежались тропки во все стороны, и сразу запахло жилым, и все вокруг оживилось, посветлело, словно улыбка тронула унылый лик старого села.
Погода стояла серая, скучная, но и у нее имелись свои преимущества — она была нелетная. В один из таких тусклых дней возле дома, где жил парторг третьей сотни сержант Иван Плетнев, вдруг появилась,
— Постой, ты кто такая?
Она не ответила. Стояла и смотрела на Плетнева исподлобья. Сержант пожал плечами и еще раз сказал:
— Кто такая, откуда? Да иди ж ты ближе, чего боишься, не съем.
И в голосе, и в лице, и во всей фигуре Плетнева было много спокойной доброты, которая располагала к доверию. Женщина медленно подошла к сержанту. Он рассмотрел ее получше, и сердце его дрогнуло: перед ним стояла девочка со старушечьим лицом.
— Как звать-то тебя? — тихо спросил Плетнев.
— Зося.
— Зоя по-нашему, так, что ли?
— Так, пан, так, — покорно подтвердила девочка.
Плетнев кашлянул в кулак, посмотрел на серое небо и предложил:
— Заходи в хату, что ли.
Девочка робко, боком вошла в хату, стала у порога и обвела взглядом горницу. Рот ее покривился, она закрыла лицо ладошками и заплакала. Сержант подвел ее к лавке, усадил и попробовал успокоить. Он положил свою ладонь ей на плечо, нагнулся, пытаясь заглянуть девочке в лицо, но та еще ниже опустила голову и еще горше заплакала. Под ладонью парторга вздрагивали, бились худенькие — кости да кожа — детские плечики, и он почувствовал, как у него к горлу подкатывает и душит крутой ком. Плетнев выпрямился и крикнул резко не то на Зосю, не то на себя:
— Цыть, ты!
Зося вздрогнула и замолкла. Сержант достал с полки алюминиевый котелок с холодной кашей, воткнул в нее ложку и поставил перед девочкой.
— Ешь, — строго приказал он.
Зося всхлипнула, провела рукой по лицу, размазав слезы вместе с грязью, и взялась за ложку, опасливо поглядывая на Плетнева.
Парторг сел на табурет, упер кулаки в колени и смотрел, как девочка ела кашу. Сначала она делала это робко, но скоро проснувшийся голод взял верх над всеми другими чувствами, и Зося стала уничтожать кашу торопливо и жадно. Потом, путая польские, русские и немецкие слова, девочка рассказала Плетневу свою историю. Она жила с матерью и отцом в этом селе, в этой самой хате, где сидела сейчас, грязная и заплаканная. Отца гитлеровцы угнали еще в прошлом году, и он с тех пор не давал о себе знать. Когда стали подходить русские, Зосю с матерью и другими жителями села погнали на запад. Трое суток шли они по раскаленной августовским солнцем дороге, делая остановки только для ночлега. Люди выбивались из сил, падали от голода и усталости. Тех, кто не мог идти дальше, гитлеровцы расстреливали из автоматов тут же, у дороги. На четвертый день, к вечеру, над колонной появились советские штурмовики, они шли на бреющем полете, и немецкая стража бросилась бежать подальше от дороги. Доведенные до отчаяния поляки воспользовались этим и разбежались в разные стороны. В суматохе Зося потеряла мать. Несколько дней она бродила вокруг того злополучного места, потом ходила по окрестным селам — матери нигде не было. Скорее всего она опять попала в руки оправившейся от испуга
Окончательно потеряв след матери, Зося решила пробиваться назад, в свое село, — ей было только десять лет, и ничего лучшего она придумать не могла.
Плетнев представил себе, как трудно было Зосе дойти до родного села. Она шла сквозь прифронтовую полосу, проскользнула через линию фронта. Она голодала и мерзла, попадала под обстрелы, как чуткий зверь капканы, обходила немецкие посты и заслоны. У девочки, видимо, был не детский характер и непобедимое упорство.
Зося рассказала свою историю и прямо за столом уснула. Плетнев осторожно поднял ее — она была легкая и тонкая, как тростинка, — отнес в свой угол (казаки спали на соломе, покрытой плащ-палатками), уложил и укрыл черкеской, а сам вернулся к столу и задумался: что делать с девочкой?
Пришли казаки, жившие в хате вместе с парторгом, ввалились шумной гурьбой. Сержант цыкнул на них, хлопцы притихли. Он объяснил товарищам, что за гость у них, и пластуны, неуклюже ступая на цыпочки, переваливаясь, точно медведи, подошли к спящей девочке, долго молча разглядывали ее. Петя Лобенко, злодейского вида казак, чубастый, курносый, длиннорукий, высказался первый:
— До чего же дите довели, ироды. — Вздохнул и отошел от постели.
Он же, Петя Лобенко, не раздумывая, внес предложение: оставить Зосю в сотне. Парторг и сам так предполагал, но колебался, а теперь, когда казаки его поддержали, укрепился в своем решении — пусть поживет девочка в родной хате, при пластунах, отдохнет, подкормится, а там видно будет. С тем и пошел Плетнев к командиру. Тот, выслушав парторга, согласился с его доводами: в самом деле, девочке лучше пожить в сотне. Можно, конечно, отправить ее в тыл, но там сейчас не до нее, а здесь пока затишье.
— Пусть поживет, — разрешил командир.
Узнав, что девочке разрешили пожить у них, казаки искренне обрадовались. Они отгородили ей в хате уголок, завесив его плащ-палаткой, и наперебой стали предлагать, во что ее переодеть: платье Зоей было до того ветхим и грязным, что его следовало сжечь как можно скорей. Пластуны порылись в своих вещевых мешках, побывали у старшины и добыли для девочки казачье обмундирование — шаровары на очкуре, бешмет и даже старенькую кубанку с малиновым верхом. А черкески и сапог не оказалось. Они были, но очень большие; шаровары и бешмет можно на скорую руку ушить, подвернуть, а с черкеской и сапогами так просто не управишься. Командир обещал помочь и приказал старшине, когда тот поедет в тылы, подобрать девочке обувь и черкеску — в дивизионных тылах кое-что можно было найти — подбирали же обмундирование для санитарок и связисток.
Пока шли эти веселые, необычные для пластунов хлопоты, Зося спала в углу, под черкеской парторга. Проснулась она, когда на дворе уже смеркалось. В хате завесили окно и зажгли фитиль. Жаркое пламя колебалось, по стенам двигались громоздкие тени. Девочка села, протерла глаза сухими кулачками, взглянула на обращенные к ней суровые, бронзовые лица пластунов и забилась в угол.
— Она тебя испугалась, — сказал пулеметчик Донсков Пете Лобенко, — больно страховитая у тебя рожа.
У Пети Лобенко лицо действительно было мрачное, особенно злодейским казалось оно при первом знакомстве. Потом, привыкнув к нему, люди замечали, что глаза у Пети добрые, а улыбка такая, что преображает все лицо. Обычно Лобенко не обращал внимания на шуточки товарищей, но сегодня обиделся и ответил Донскову:
— Молчи уж, красавец. Она твоих тараканьих усов испугалась.
Это было несправедливо: усы пулеметчик холил, и они украшали его благообразную гладкую физиономию. Плетнев подошел к Зосе и сказал тихо: