Рассказы о пластунах

Монастырев Владимир

Сотня с трудом держалась в мелких окопчиках, но все же командир послал к артиллеристам весь свой резерв — кладовщиков, парикмахеров, ординарцев и одного хориста, которыми вчера пополнили подразделение. Суровый, с простуженным голосом сержант построил резерв, тыча каждого в грудь каменным пальцем, пересчитал — оказалось тринадцать человек.

— Чертова дюжина, — сказал он хрипло. — Ну, ничего, я — четырнадцатый, ты — пятнадцатый, — обернулся он к стоявшему рядом артиллеристу.

Сержант с артиллеристом шли впереди, остальные, вытянувшись

в колонну по одному, шагали за ним, то растягиваясь, то наступая друг другу на пятки. Путь на огневую позицию лежал через сосновую рощу. Вечер и так был темный, а в роще и совсем ни зги видно не было. Только далеко впереди меж деревьями что-то неярко посверкивало. На этот неверный свет и двигались, сначала вовсе без дороги, а потом по узкой просеке.

И вдруг впереди зашумело, затрещало: кто-то стрелял, кто-то бежал по просеке.

— Ложись, — скомандовал сержант и опрокинулся на Перепекина, который шел за ним следом. Иван Григорьевич поддержал его и почувствовал, как обмякло и стало непослушно грузным в его руках большое тело.

— Что с вами, сержант… товарищ сержант? — шепотом спросил Перепекин, опускаясь на землю.

Сержант молчал. Перепекин приложил ухо к его груди и не услышал сердца. Он провел по его лицу ладонью и попал во что-то жидкое и липкое. Сообразил — кровь, но еще не поверил, что сержант убит. Потряс его за плечо и крикнул:

— Сержант… Товарищ сержант!

Но тот молчал.

Трескотня прекратилась, впереди, совсем близко, кто-то залег и ждал. Перепекин старался сообразить, что же делать. Где-то рядом лежал молоденький артиллерист — Иван Григорьевич слышал его дыхание, позади прижались к земле и помалкивали парикмахеры, кладовщики и ординарцы — резерв, которым надо как-то управлять, командовать. И Перепекин подумал, что делать это обязан он. Почему? Наверное, потому, что у него на руках умер сержант, и потому еще, что он ощущал в себе силу, чувствовал — сможет повести за собой этих людей, которые ждали, чтобы кто-то поднял их и повел.

Сначала нужно было выяснить, кто залег впереди.

— Эй, кто там? — громко спросил Перепекин.

— Свои, — от самой земли ответил невидимый голос.

— Чьи свои?

— Артиллеристы.

— Это наши, — подтвердил лежавший рядом с Перепекиным юноша.

— Идите сюда, — приказал Иван Григорьевич. Подошли двое, рассказали, что на огневых была рукопашная и теперь там немцы.

— А вы? — сурово спросил Перепекин.

Артиллеристы сказали, что они отошли в лес и отстреливались и что противник где-то здесь близко.

— Ясно. — Перепекин встал и, хотя его никто не видел, вытянув руки по швам, негромко, но так, что все его расслышали, произнес: — Сержант убит, слушай мою команду, — подождал, прислушался. Резерв молчал. Тогда Иван Григорьевич приказал: — Встать!

Покряхтывая, стукаясь карабинами, люди встали.

— Ведите к огневым, — сказал Иван Григорьевич артиллеристам и, когда цепочка пластунов двинулась вперед, пропустил людей

мимо себя, в каждого тыкая пальцем, как это делал сержант. Убедился, что все на месте, и, спотыкаясь на неровной просеке, пошел в голову своей маленькой колонны.

До самой опушки дошли беспрепятственно. У переправы что-то горело, и тусклое зарево слабо освещало огневые позиции. Пушки рисовались невысокими темными кучами, около одной копошились какие-то смутные тени. Перепекин отправил артиллеристов с автоматами правей, остальным приказал дозарядить карабины и примкнуть штыки. Артиллеристы, отойдя шагов с полсотни, открыли огонь. В это время Перепекин своим густым басом изо всех сил крикнул:

— Батальон, пли!

Грянул залп, и Перепекин тотчас скомандовал:

— В атаку, за мной, ур-ра-а!

Резерв кинул карабины на руку и со штыками наперевес побежал к орудиям. Навстречу хлопнуло несколько выстрелов, тени метнулись от пушек, и, не приняв штыкового удара, противник очистил огневую позицию.

Кладовщики, парикмахеры и ординарцы, люди все немолодые и мало воинственные, отчаянной храбростью не отличались. В лесу они чувствовали себя неважно, и, если бы каждый из них мог распоряжаться собой, как ему хотелось, они бы разбрелись в разные стороны, стараясь подальше уйти от выстрелов и от зловещего зарева — к теплу, к свету, к людям, занятым более мирными делами. Но они были не каждый сам по себе, а все вместе — не просто Вьющенко, Мирзоянц, Перепекин, а подразделение во главе с командиром, и поэтому не только не разбрелись, но даже нашли в себе силы броситься в атаку.

Легкий успех ободрил пластунов. Они повеселели и стали пошучивать друг над другом.

— Как ты крикнул: «Батальон!» — я оглядываться стал, — смеялся Мирзоянц, поводя жирными плечами, — думал — где батальон, откуда батальон… Ой, глотка у тебя чугунная.

— Смотри ты, какой командир из Перепекина образовался, — удивлялся Вьющенко. — Чисто генерал…

Пластуны говорили все это с усмешкой, но за ней легко угадывалось уважение, которым они прониклись к Ивану Григорьевичу. А сам Перепекин переживал необычное состояние, какого никогда еще в своей жизни не испытывал. Он ощущал себя властным и сильным, обнаружил в себе такие радостные и тревожные чувства, как любовь к людям, которые доверились ему, и ответственность за их судьбу. Это было так хорошо, что Перепекин далее прослезился. Вытер глаза рукавом и жестко сказал самому себе:

— Старый дурак, расчувствовался.

Он был командиром и не имел права обнаруживать свои слабости.

Однако затишье было недолгим: гитлеровцы атаковали огневую позицию сначала с одной стороны, потом с другой. Пришлось занять круговую оборону. Перепекин расставил людей, почти не пригибаясь, под огнем, бегал от пушки к пушке, от ровика к ровику, подбадривал пластунов. Когда отбили вторую попытку немцев ворваться на огневую позицию, он, потрясая жилистым кулаком над головой, крикнул в темноту: