Рассказы о Розе. Side A

Каллен Никки

– Все так и было; после смерти Каролюса Дюрана ван Хельсинг сидел в Рози Кин и ничего не делал, только читал и принимал ванну; все вокруг заросшее и разрушенное; и тогда за ним прислали Талбота-Макфадьена; убить или вернуть к жизни; и, видимо, он нашел верные слова; тогда-то они и придумали план захвата мира – Братство Розы…

– Визано… скажи мне… есть что-нибудь на свете, чего ты не знаешь, чего не умеешь? – спросил Тео; они пили из горла; и Тео опять уже захмелел; да и бессонная ночь сказывалась, на коленях, в песке, с Розарием; он прочел его три раза полностью, так просил, чтобы Ричи с Изерли вернулись живыми и невредимыми.

– Есть, – ответил Ричи. – Я не знаю, как готовить омлет; я не умею готовить… вообще…

Изерли проснулся к вечеру; все это время Ричи сидел у его кровати, а Тео еще раз сходил к лошадям, выдал лакомств помимо обычного сена – яблок и сахара; потом приготовил обед, принес его Ричи – самый простой – сварил куриный суп с гренками, и опять салат; и на сладкое – шоколадное печенье из запасов и малиновое варенье – чтобы не простыть; иногда Ричи задремывал, свесив руку с книгой, но стоило Изерли только вздохнуть, тут же подскакивал; после обеда Тео заглянул в сад; оттягивал до последнего; он уже смирился с мыслью,

что ночная буря все унесла, даже лавочку; жизнь Изерли и Ричи стоила сада; но все было в порядке – просто поразительно; Тео даже не поверил – прямо даже начал искать следы повреждений, как Холмс улики; порванные, преследуемые солнцем тучи неслись над его головой, как лошади на скачках; а из земли поднимались зеленые ростки, как руки; как ракеты; усталость сняло мгновенно; он был в таком восторге, что перетащил к Изерли в комнату свои книги и сел переводить; «поспи, Визано» «если проснется…» «да я понял, мои ребра мне еще дороги»; солнце скользило по каменному полу, разноцветным коврикам, превращая комнату в леденцовое царство; и в закат Изерли пошевелился; «Ричи» – он сказал «Ричи»; Ричи открыл глаза, будто и не спал вовсе; кинул книгу, скользнул на колени; Изерли вытащил из-под пледов руку, и коснулся его лица, будто только ради него и проснулся.

– Привет, – сказал Ричи.

– Привет, – голос у Изерли был нормальный, тихий, как запах лаванды; переливы лилового. – Привет, Тео. Вы чего здесь?

– Смотрим, жив ли ты, – ответил Тео.

– Захватывающее, должно быть, зрелище.

– Ну… Не Шекспир. Сильно ребра болят? – спросил Тео.

– У меня все болит. Визано выполнил свое обещание – переломал мне все кости? – и при этом смотрел на Визано серьезно, будто в море они подписали договор.

– Что-то вроде.

– Спасибо, – и сжал руку Ричи. Тот кивнул; у них теперь была своя жизнь, у этих двоих – на двоих.

– Есть будешь? – Ричи помог ему привстать, подбил подушки, как заправская медсестра.

– Е-есть? – протянул Изерли; выглядел он ужасно – синяки под глазами и на щеках, потрескавшиеся губы. – А кто готовил?

– Я, – Тео даже обиделся чуть-чуть. – И вполне даже… куриный бульон – еврейский аспирин. Тебе нужно поесть.

– А имбирь добавлял?

– Блин, Флери, жри что дают, – сказал Ричи, дал ему глиняную миску с бульоном – Тео специально закутал кастрюлю в плед, чтобы не остыло – так его мама делала; насыпал гренок; «сыра?»; Изерли понюхал и стал осторожно есть; не потому что сомневался во вкусе бульона и способностях Тео, объяснил, увидев, как они смотрят сердито, а потому что было больно. – Что, правда, сильно больно?

– Ужасно, – при каждом глотке и слове Изерли замирал, будто перед прыжком, или в задымленном помещении, экономил дыхание. – А я, смотрю, вы в моей комнате по-хозяйски устроились… книг натащили… кружками все заставили…

– Ну, прости. Уединение тебе противопоказано еще дня три, если не заболеешь чем-нибудь тяжелым… отчего ни мед, ни водка не помогают…

Тео аж испугался; так прямо ему, показалось, Ричи говорит – о депрессии, о попытке самоубийства.

– Потому что мне бы не хотелось везти тебя в город, в больницу.

– Ага. Я не могу есть, когда кто-то другой готовит, а ты – врач с дипломом – не любишь врачей, – Изерли засмеялся. Тео вздохнул, понял, что Ричи говорил о простуде. У него от усталости, стресса, бессонницы начинались шевеленья по углам.

– Ребят… а можно… я пойду посплю чуть-чуть.?

– А мы концерт «L&M» смотреть будем? – сказал Изерли так спокойно, будто о новой серии любимого сериала; «Касла», «Теории Большого взрыва», «Подпольной Империи».

– Ты серьезно? Ты чуть не утоп, и помнишь про концерт; блин, лучше бы про чемпионат мира по футболу, – Ричи достал сигареты. Изерли сделал знак, мол, и мне; Ричи дал.

– А когда? – спросил Тео.

– Сегодня вечером, где-то в полночь. Трансляция из Лондона.

– Я не доживу. У меня сердце останавливается. Запишите мне на диск. Я, конечно, потом буду горевать бесконечно…

– Ну ладно. Что-то надо сделать – лошадей проведать? – спросил Ричи.

– Ну, можно. Пош-Спайс немного беспокойная, ее, видимо, ночь напугала. Дай ей пару яблок, амариллы, там целая ваза в конюшне.

– Как твой сад? Живой? – спросил Изерли; он съел весь бульон, несмотря на отсутствие в нем имбиря, и боль.

– Да, это просто чудо. Я так счастлив, как никогда не был.

Ричи с Изерли переглянулись; когда Тео заговорил о саде, он стал как влюбленный – закраснелся медленно, клубника со сливками; и жар от его любви пошел по всей комнате.

– Святой Каролюс, – сказал Ричи. – Розовый святой. Иди спать, Адорно, ты сейчас тут свалишься, как солдат Первой мировой. А у меня сил уже нет мальчиков на руках носить.

Тео помахал рукой Изерли; и ушел; и упал на кровать; «одежда, ох, фак» – снял, скинул на пол и смотрел в потолок, и улыбался; и думал о чем-то абстрактном – о том, какие вещи классные купит Дэмьен, об Англии, о Руперте Френде в «Шери», о том, как ему нравится стиль Бель Эпок, что тогда мужчины выглядели лучше всего, об Ивлине Во и «Золотой молодежи» Стивена Фрая, что она все-таки не очень; а потом о том, что как здорово, что он добрался до Братства, что он решился на Братство, иначе просрал бы свою жизнь – занимался бы рисованием, может, стал бы совсем знаменитым, как Фрэнк Миллер, запутался-застрял бы в своем стиле, не замечая, где действительно получилось здорово, а где – просто «ну это же он, у него все такое»; может, женился бы даже; и так шел с погасшей лампой до самого конца, и боялся бы смерти, безденежья, потерь, пятен на рубашке; какая страшная, какая тягостная была бы жизнь… какая грустная…

А Изерли и Ричи сидели и молчали; Ричи включил ночник – желтый, расшитый золотыми нитками, с ножкой из янтаря; драгоценность; ван Хельсинг подарил Изерли на прошлый день рождения; и читал; Изерли смотрел на него внимательно, запоминая линии, будто собирался рисовать или писать рассказ; «тебе дать книжку?» спросил Ричи, не поднимая глаз; «не знаю, детскую какую-нибудь; у меня на столе…»; Ричи встал, прошел через комнату к столу, шикарный, грациозный, как стих Поля Элюара; «руки, руки его – это ветви без листьев, корд, тяжкого неба и заморских цветов, руки ясные словно узорный мороз»; и стал искать подходящее; ««Врата Птолемея» – здесь закладка, в самом конце» «да, там самая развязка; давай дочитаю» – Ричи подал ее Изерли, поправил подушки поудобнее; «про магию книжка? ««ну да… нуар такой; хочешь взять для растопки?» «ладно, читай пока; но вот вырасту и введу цензуру» «да ладно,

Диану Уинн Джонс тоже сожжешь? она ведь такая классная – «Ходячий замок», «Миры Крестоманси»…» «ну, так и быть, за подвиги в кулинарии разрешу тебе держать склад запрещенной литературы; сильно больно? у тебя температура, кажется» – глаза Изерли блестели, не зеленые – черные почти, как вода в колодце – сколько не смотри, дна не видно, только звезды и собственную тень; лоб был мокрым; и от тела шла волна жара, как от духовки, в которой пекся пирог; «да» «ну, потерпи; я принесу аспирина» «я терплю, я разве что сказал?» «ну да, я просто волнуюсь… схожу за аспирином и ноутбуком»; принес – дал таблетку и воды, ноутбук – черный, сверкающий – поставил на табуретку; стал настраивать на сайт с концертом; диск на запись; потом принес пепельницу; «кофе?» «ну давай»; вернулся с горячим кофе; принес даже сахар и сливки, и специи; сел у ног Изерли, чтобы видеть экран; Изерли спустил ему подушку под попу; «костлявая, натрешь»; им было безмерно удобно; будто они жили вместе уже лет сто; как Холмс и Ватсон; концерт начался; огромный-огромный стадион; шел дождь, разноцветный, акварельный, от прожекторов; играли Muse; они даже стали подпевать – «Uprising»; за окном шумел ветер; и было так уютно, как в детской книге; а потом объявили L&M; погас весь свет на стадионе, потом стали появляться звездочки, одна за другой, порхать над стадионом, по рядам, сталкиваться, кружиться, будто множество светлячков; люди пытались их ловить; а потом все огоньки полетели к сцене, и сложились в Йорика – он стоял и улыбался, один; в белой рубашке приталенной, с закатанными рукавами, черных брюках классических, подтяжках в стиле тридцатых годов, ботинках лакированных; черные волосы прилизанны гелем, тоже под начало века; Рудольф Валентино юный; а на спине у него были крылья – белые, роскошные; он стоял, весь сверкающий, в живых огоньках; исполинский экран над его головой зажегся, и на нем, будто из старого черно-белого кино, с подрагиваниями, черными и белыми помехами, всполохами, заиграл оркестр; арию «Una furtiva lagrima» из «Любовного напитка» Доницетти; дирижировал очень молодой парень – в смокинге, взъерошенный, носатый, красивый, нервный; «о, – сказал Ричи, – ну надо же, они Даниэле Эко к себе затащили; я даже не знал, что они знакомы; он сумасшедший; может пюпитр сшибить, все листы летят по оркестровой яме; может остановить действие, вытащить платок и высморкаться; ему все прощают; он гений; смотреть на него одно удовольствие»; но Изерли смотрел на Йорика; он пел так легко и нежно; проникновенно; будто расцветали фиалки; страшно было даже шевельнуться; такое это было волшебство; огоньки, как живые, иногда взлетали над его головой и крыльями, от дыхания, движений руками – Йорик сжимал их на груди; и когда последняя нота скрипичная замерла, свет опять погас, и остались только эти огоньки – Йорик с крыльями; стадион взорвался; Ричи усмехнулся; «попса»; «да ладно тебе, – пихнул его коленкой Изерли, – снобище»; зажглись все прожекторы; оркестр – девушки в вечерних платьях, мужчины во фраках; ударная установка, Грин, тоже в белой рубашке, подтяжках, прилизанный гелем, со своей неизменной гитарой; золотой, с пинап-девочкой; рядом с Йориком стоял тот парень, дирижер, они раскланялись; на сцену полетели розы; парень подхватил одну, поцеловал и кинул обратно в толпу; вышел огромный негр; в широченных штанах, в бейсболке; девушка за клавесином заиграла – привязчивую мелодию, карамельную, четкую, как часы, шаги по кафелю, ритм; негр начал читать на французском рэп; на припеве Грин резко ударял по струнам – и пел Йорик – тоже на французском – такая была чудесная, мелодичная и при всем при этом агрессивная песня – клавесин и рэп, а потом рев гитары и сладкий голос Йорика, уходящий в высоту, будто голову запрокидываешь, и небо кружит тебя, как на карусели; и эти его крылья; «ох, – сказал Изерли, – вот это да…»; от аспирина ему стало легче; ему стало жаль, что он не видит лица Ричи – нравится ему или нет; он же любит рэп; потом негр ушел; Грин перестроил чуть-чуть гитару; все это время толпа ревела; потом девушка опять заиграла на клавесине, тихо-тихо, будто кто-то должен был читать сказку «Щелкунчик и Мышиный король», но вдруг вступил Грин – и опять тяжело; и потом опять только клавесин; и Йорик запел на латыни; и потом опять гитара, и скрипки, и барабаны, и много всего, на припеве голос его опять уходил вверх, тонкий, как у ребенка в церковном хоре; казалось бы, под такую тяжелую гитару он должен был орать и прыгать и кричать в микрофон; а он просто стоял и только руки разводил в стороны, будто и вправду собирался взлететь; Изерли бы не удивился; песня ему понравилась – в ней было много слов, будто Йорик рассказывал какую-то историю; отношений; без повторов; «боже мой, о чем можно петь на латыни на рок-концерте?» засмеялся он от удовольствия; «Мой друг любит готовить; всё с базиликом и орегано; стоит, свистит под радио тридцатых и курит; тонкую девчачью сигарету; по локоть в муке, фартук в клетку; специи золотые и золотые ресницы; он любит все, что любят девчонки – сладкое, красивые тряпки и розы; он так близок к Богу, мой друг, Богу стоит протянуть только руку – и я остался без друга…» перевел Ричи; и повернулся к Изерли; «это про тебя»; Изерли замотал головой; ему стало жарко не от температуры – он же выпил аспирин, и все прошло; «нет… не похоже» «похоже» «ну… зачем им петь про меня?» «потому что они тебя любят; тебя все любят, Флери» и улыбнулся – все это время, пока он подбивал ему подушки, приносил книгу и чай, читал, он был обычным Ричи – суровым, сердитым, будто кто-то провинился; а теперь он улыбался, будто в белой рубашке и подвернутых джинсах, кедах на босу ногу гнал на велосипеде к морю; лето, солнце, вся жизнь впереди; сидел у его ног; повернулся и взял его за руку; так аккуратно, будто помнил, сколько в ней костей, и какая она хрупкая, как у котенка, как доверие, как ваза династии Мин – миллион хрупких вещей; Изерли подумал, что это сон – и раз сон, можно говорить все, что угодно, что хотелось сказать кому-нибудь очень давно.

– Смирись, Флери, ты как хомячок, всеобщий любимец…

– Ох… но почему же я так несчастлив, Визано?

– Не знаю. Ты просто эгоист. Думаешь только о себе, нянькаешь свое несчастное детство, поливаешь его, придвигаешь к свету… только что дневник не пишешь, с сушеными розами вместо закладок… Надо идти вперед, надо учиться подниматься, как иностранному языку или астрономии.

– У тебя, Визано? У тебя и Тео… вы просто как паровозы – у вас есть рельсы внутренние, вы знаете, куда вам надо, пункт назначения определили для себя с рождения. А все, кто попал под колеса – сами виноваты… я вам завидую бесконечно, – он испугался, что обидел Визано, потому что тот будто думал о чем-то своем, слушал голос внутри, но все еще держал его за руку; и Изерли слышал, как бьется его сердце.