Рассказы о Розе. Side A

Каллен Никки

День был дождливый; серый, но не мерзкий, грустный, прожить бы да и ладно; а еще один серебристый; сверкающий прямо; будто вместо дождя с неба падал новогодний дождик, такие тонкие сверкающие были струи, хотелось их ловить руками и закручиваться, как в ткань; и за обедом отец сказал про Изерли; братья и отец пришли обедать пораньше, была пятница, у всех на работе короткий день; все ждали вечернего матча, играла любимая команда младшего брата, ни о чем, кроме футбола, опять не говорили; спорили на абсурдные вещи – выпить клейстер, прокисшее вино; со стороны могло показаться, что они огромные, грубые и туповатые – мужики в толстых свитерах, клетчатых рубашках, крепких джинсах, ботинках рабочих; ногти обломанные, короткие стрижки; но сегодня, да и всегда, Изобель была рада, что они есть у нее – родные; она знала всё про каждого – старший, Шейн, не поступил в университет, хотя пытался – угнаться за девочкой из школы, в которую был влюблен; но она поступила, а он нет; так и остался в городке, работать, рабочим на ферме; она писала ему письма, трогательные, с фотографиями большого города, крыш, парков, площадей, мостов; никаких «ты слишком туп для меня»; хотя они даже ни разу не целовались; но он ни с кем не встречается,

ждет ее; хотя не говорит ей, что ждет и надеется – чтобы она жила своей жизнью; средний брат – Аксель, мечтает, как и Изобель, – о своем – огромном поместье; он тоже рабочий на ферме, но если Шейну все равно, что он делает, он просто все делает хорошо, но просто работает; его жизнь – в верхнем ящике стола, с письмами той девушки; то Аксель уже зам управляющего; он влюблен в землю; выписывает журналы по фермерскому хозяйству, сидит, морщит лоб над ними, чиркает ручкой, делает пометки, вырезки; ездит на выставки с хозяевами фермы; а младший, Брэди, устроился в десять лет в винную лавку мальчиком на побегушках и теперь вот прекрасно разбирается в вине; хозяин оплатил ему даже курсы сомелье, дорогущие, по окончанию которых Брэди получит престижный диплом; но он до сих пор сам разгружает все ящики, сам моет полы в лавке; вот такие неуклюжие, неотесанные, а такие драгоценные камни ее братья – рубин, сапфир, изумруд. Брэди злился, что все ругают его команду – купили какого-то нового вратаря, а он не оправдал надежд уже в первой игре; какие они смешные, любимые мои, подумала она; смиряясь со своей судьбой – старой девы; удочерю девочку в конце жизни, рыжую болтушку, как Аня из «Зеленых Мезонинов»; придумала уже целую жизнь себе: и будем с папой и рыжей втроем; на обед она приготовила томатно-сельдерейный суп и лазанью; а на десерт – горячее мороженое – для Брэди – раз его команда играет, поддержать; пломбир, миндальные хлопья, клубника; он обожает мороженое; а такое еще не пробовал; только надо подождать, сказала она, оно готовится быстро, и есть его надо сразу из фритюра – осторожно сложила шарики мороженого, заледеневшего в холодильнике до каменного состояния, обваленные в яйце и хлопьях, во фритюрницу и ждала золотистой корочки; бумажные полотенца и клубничный соус наготове; а они ждали, удивленные – вечно Изобель что придумает, обалдеть, хитрое что-то – за окном шумел этот волшебный новогодний дождь; споры о футболе утихли после удара кулаком об стол Брэди; и чтобы что-то сказать, отец вдруг вспомнил главную городскую сплетню: «о, а вы слышали? в больницу привезли на «скорой» одного из этих… из Братства… говорят, он простыл до смерти… воспаление легких, пневмония скоротечная, что-то такое… не уверены даже, что выживет… такой красивый парень, тот, что приезжает в город постоянно – на рынке все покупает, на почте письма отправляет… он у них, видно, что-то вроде управляющего…» – Изобель как раз доставала первые шарики из масла и уронила себе на ногу, но не почувствовала горячего – мороженое разлетелось по полу, красивое такое, золотое, молочное, как елочная игрушка.

– Изобель, ты что? – спросил Брэди. – Тебе помочь? Обожглась что ли?

– Папа, – сказала она, повернулась, сжала передник клетчатый, в красное кружево, мамин, – папа… – глаза у нее стали как бездна, звездное небо – огромными, черными.

Она ничего ему не рассказывала об Изерли – как встретила его в аптеке, как говорила с ним на рынке, как они танцевали под их с мамой музыкальный автомат, под Фрэнка Синатру, но он будто увидел это – как кино на быстрой перемотке; это было поразительно; встал, сжал спинку стула, будто в дом вот-вот ударит ураган; и сказал неожиданное: «иди».

Она выбежала под дождь; не сняв передника, в домашних туфлях – белых с розовым вязаных балетках; мороженое осталось лежать на полу; Брэди взял тряпку для пола и стал вытирать; Шейн и Аксель сидели, открыв рты.

– Обойдемся вареньем, – сказал отец.

А она бежала по улице, и дождь был такой сильный, что она бежала словно сквозь белье, развешенное для просушки; ей было все равно, увидят, скажут; «что это с Изобель Беннет? вся мокрая, в переднике, в тапках; вот скандал-то…»; он делал ее живой, этот капризный мальчик; когда мороженое упало ей на ногу, она поняла – вот в чем волшебство, химия – ей хотелось жить, зная, что он есть на свете; ей хотелось смотреть, как он улыбается, как кто-то любит смотреть на солнечные блики на воде – будто кто-то бежит – Биче Сениэль, святой Каролюс – она читала о нем в газете – он умел ходить по воде, и когда шел, искры солнечные бежали в разные стороны – это так прекрасно, наверное, – красивый мальчик, гуляющий по воде; она засмеялась; я думаю о святом Каролюсе, Розовом святом, покровителе Братства Изерли; помоги мне, святой Каролюс, я знаю, он принадлежит тебе, но отпусти, отдай его мне, подари за силу чувств, за смиренную доселе жизнь; я так люблю его; я могу пройти море, я могу сдвинуть гору, я могу посадить за ночь розовый сад, как Золушка, так хочу быть с ним; он играет во мне беспрерывно, как на радио – как ремикс основной темы из фильма про любовь накануне премьеры очередного фильма; она раскрыла руки, ловя дождь, огромное небо, все серебро мира; засмеялась, закружилась; а потом закрыла глаза, струи дождя текли по ее лицу; теперь ты от меня не уйдешь, Изерли Флери; я украду тебя, как цыганка ребенка, теперь ты не за стенами своего замка; вздохнула, открыла глаза и увидела их – Братство; они шли, занимая всю улицу, по проезжей части, не давая никому – ни людям, ни машинам – пройти-проехать; шесть человек – ослепительной красоты, как мальчики из бойз-бэнда – большого бойз-бэнда; все в пальто, серых, черных, клетчатых, один в красном с капюшоном – у каждого свой фасон; брызги дождя взлетали из-под ног в тяжелых ботинках, будто они не люди были, а джипы американской армии, столько беспощадности было в их шагах; Изобель поняла, что это сила, которую никому не победить; спряталась за угол и наблюдала; ни у кого не было зонта, будто зонт – это для неженок; для девчонок и школьных мюзиклов; кто-то из них был совсем еще мальчишкой, кто-то совсем уже мужчиной – но во всех было что-то одно – порода, мощь, будто их выращивают, культивируют где-то, как орхидеи, как лошадей, как морпехов; трое курили, и сигареты не гасли, будто дождь вообще их не касался, был просто декорацией для музыкального клипа; плечи у них сверкали от дождя, как новогоднее конфетти, волосы слиплись – не по-простому, а для съемок воды туалетной – сплошной секс; опасные, как ночные кварталы,

и прекрасные, как диалоги в «Касабланке»; Изобель сжала пальцы, поняла, что заледенела, и изо рта идет пар – они, как Белая Колдунья, принесли вечную зиму в Нарнию; нет, не сможет она зайти в больницу, увидеть Изерли; не сможет увидеть их; они действительно страшные, как говорили в городе; она поняла, что не имела понятия раньше о настоящем страхе – все эти спать без света, одиночество, смерть главного героя в книге – стали как из цветного картона; а страх перед Братством был животным, неразумным, иррациональным, как перед затмением в средние века – конец света; а Изерли был из них; на что она надеялась? Что у нее есть против Бога? Красота, ум, сердце, умение готовить… любовь. Любовь, повторила она, вставай. Она сползла по стене, сидела на мокром асфальте, и спросила Бога – а ты? Ты любишь их так же, как я люблю одного из них? Ты готов идти за ними на край света, во льды и жару, беречь их, как детей своих, дуть им на коленки разбитые, на малейшие царапины; или ты только бьешь их; чтобы выковать самое совершенное оружие? Сверкнула молния, и она услышала, вздохнула, пошла домой; дома был только отец; братья ушли в паб, сказал он; ты их выгнал, спросила, зубы стучали, как ирландские танцоры степ; ну, ничего им тут на тебя смотреть такую, будто знал, что она не дойдет, не найдет мужества, опозорится; принес ей плед, закутал и обнял; такой теплый, большой, медведь; и она расплакалась.

– Почему ты не увидела его?

– Я испугалась… там были они… все… такие страшные… и красивые… я ничто для него… для них… песчинка, червячок… а он из них… даже не помнит, наверное, как меня зовут.

– Он обычный парень. Это нормально. Зато, насколько я знаю, даже не монах.

– Ох, папа.

– Тебе ли бояться парней? У тебя три старших брата.

– Пап, ну это только в кино срабатывает, в «Смертельном оружии» – я ничего не боюсь, я знаю кун-фу, и стреляю хорошо, я вся в синяках и царапинах, у меня три старших брата…

– Ну ладно, не знаешь ты кун-фу… тогда бери тем, что ты самая красивая девчонка в городке. Давай, умойся, а лучше сбегай в душ, а то простынешь и попадешь в соседнюю палату… или ты этого и добиваешься? давай, давай, в душ, гель для душа вкусный, карамельный, тебе Брэди дарил на Рождество, еще остался? а потом красивое платье выберем, и придешь вся такая модная к нему в больницу, и посмотрим, кто кого боится… они-то девчонок красивых и не видели никогда, сразу все передумают в монахи идти; но сначала виски. Я согрел, с лимоном, с медом, со специями… я тоже немножко готовить умею… для моей девочки.

…Изерли лежал в больнице, в белой сказочно, словно заснеженной палате; он очнулся довольно быстро, будто горячка в Братстве была просто предлогом из него выбраться; только мир кружился, будто он и вправду внутри стеклянного шара со снегом, и кто-то постоянно шар встряхивает, чтобы смотреть на медленно падающий снег; Изерли думал, что в больнице полно звуков – вызовов по радио: «доктор О’Донелл, пройдите в смотровую», разговоров с близкими, коляски, каталки, оборудование – все эти колесики скрипящие; та больница, в которой он лежал после попыток самоубийства, была такой – шумной, хотелось встать и пойти, шаркая тапками пушистыми, с заячьими ушами, кофе попить с яблочным штруделем в столовой, поучаствовать в жизни; а то лежишь себе, как покойник; не нужный никому; а сейчас было тихо; только страницы книги кто-то переворачивал; Изерли вздохнул, повернулся и запутался в прозрачных трубочках. Его тут же распутали – он знал, кто это, и понял, что не боится теперь – ничего – ведь теперь у него есть такой друг; свой ангел; пусть и Гавриил, гнев Господень; от Ричи пахло нагретым песком, зелеными яблоками, морской водой.

– Флери, ты, блин, слоняра, хули ты крутишься, капельница вылетела, – исчез из поля зрения, что-то поправляя, злобно пыхтя; Изерли старался не шевелиться.

– Всё?

– Да.

– Не предусмотрено, что я приду в себя и захочу повернуться?

– Да все было нормально, это только ты так умеешь, чемпион по лузерству…

– Спасибо. Теперь можешь спросить меня, как я себя чувствую.

– Да я знаю, как ты себя чувствуешь. В книжках про всё писано. Что-нибудь хочешь? Есть, пить?

– Пить. Мне можно?

– Тебе все можно. Бегать, в гольф играть, тяжести таскать. Не рассчитывай на нежности, – и дал воды, из бутылочки, держал аккуратно на весу, чтобы не пролилась, так детей поят; вода была сладкой, холодной, ледяной практически, словно из родника, ароматной, фиалковой какой-то, ландышевой, настой весенний.

– Оо, здорово. Я тут надолго? Что я опять сделал? Прыгнул с обрыва?

Ричи поставил воду на столик рядом, чтобы Изерли мог, если что, сам достать, отрицательно мотнул головой.

– Не, просто воспаление легких. Не помогло растирание водкой. Надо было тебе в жопу раскаленную кочергу засунуть…

– А почему ты не заболел? Ты же тоже…

– Я двигался. А ты лежал на спине и звезды считал, небось. Э-э, я не спрашиваю, что ты там делал. Просто констатирую факт.

Изерли лег на спину, и вспоминал, как и вправду лежал на спине в море. Он заплыл так далеко, как мог, и держался на воде, уставший, замерзший; вокруг была такая темнота, будто он был слепой; он не жалел о своем решении – умереть; смерть все время стояла у него за спиной; у кого-то Бог; Дева Мария; сам Христос; все войско ангельское; а у него – смерть; будто он был Руди из сказки Андерсена «Ледяная Дева» или Денни Кольт из «Мстителя» – один поцелуй, чтобы уйти навсегда; как можно жить с этим; Изерли вздохнул.

– Я пытался бороться, пытался вспомнить, как ван Хельсинг обнимал меня, как Йорик прыгнул на меня в больнице, тогда, мы только познакомились, смотрели кино, и чтобы рассмешить меня, напугать, встряхнуть, он прыгнул, и мы свалились на диван… какая теплая Джемма, когда придешь с мороза и обнимаешь ее; пытался вспомнить вкус шоколада, горячего молока; но не вспомнил… что мне было делать? я пытаюсь научиться жить, но это всего лишь набор действий; как порядок в комнате – вот все стоит, красивая мебель, диван, кресло, картины на стенах, постеры винтажные, огонь в камине, чашки с кофе на столике; но в этой комнате никто не живет; моя жизнь – она будто так и не оживает; никто не прожигает сигаретой нечаянно обивку, никто не ставит ноги на каминную решетку, никто не кидает на спинку кресла и на пол одежду, никто не пишет в этой комнате рассказов; не читает книг; я не живу… я не умею… будто изучаю латынь, но никак не вижу языка – просто механически учу правила… как ты тогда сказал? Учиться жить – как химия или медицина, я пытаюсь… пытался… но я не вижу… я пока не вижу, в чем суть.