Рассказы о Розе. Side A
Шрифт:
– Йорик…
– Мм…
– Мне не нравится быть принцессой. Не надо меня делить.
– Ты принцесса, Изерли, смирись, ты наша девчонка.
– Я не стою твоей полжизни, Йорик.
– Каждый из нас отдал бы за тебя, не колеблясь, всю жизнь.
– Я ведь не принцесса, Йорик… вы просто любите подвиги.
– Нет, мы просто любим тебя.
– А ты сраная звезда. Уехал звездить… и теперь мучаешься… ты бы уже решил, чего ты хочешь – быть звездой или спасать людей, ловить их над пропастью во ржи…
– Я знаю. Мне так фигово. Я не могу… не могу выбрать. Может, я больше ни на что не гожусь – я так невнимателен. Я думал,
– О, да… Каспер, ваше персональное привидение…
– Не смейся. Помоги мне лучше.
– Я? Я же только чаю могу налить, – и Изерли понял, что он может – помочь; взять на руки, отнести, как ван Хельсинг, на край света; он просто привык считать себя самым слабым; а теперь он… не супермен, но – нормальный; это как проснуться зрячим после временной слепоты – потерять линзы контактные, а потом всё никак не купить; тонкие личные цветные переживания.
– Что ты чувствуешь, Изерли? Он отдал тебе пол своей жизни – Визановской, полной бриллиантового блеска и хромированной стали – Визано… что ты чувствуешь, Изерли? – Йорик держал Изерли так крепко, будто они на карусели, и не пристегнулись.
Изерли слушал жизнь внутри себя, будто сидел ночью на кухне и собирался писать стихи, стучал ручкой паркеровской по зубам, блокнот красивый, молескин наготове; и вдруг услышал – улыбнулся так нежно, откровенно, беззащитно – будто сам забыл про свой день рождения, пришел домой с работы – и тут весь дом в цветах, шарах, и торт с бенгальским огнем, и друзья; слезы заблестели у него на глазах, сентиментальные, фиалковые; он встал на коленях и поцеловал Йорика в лоб; так великие короли целовали своих рыцарей на прощание.
– Чудо Господа нашего. Слышишь, Йорик?… это – чудо Господа… Я будто цветущий сад. Будто кто-то пришел и разбудил меня. И я хочу всего.
Йорик прошептал еле слышно, лицо его внезапно утратило весь цвет – алый, розовый, белый, персиковый; не лицо, а лунная ночь, негатив:
– Я знал.
– Что Он есть? – Изерли взял его за руки, холодные, будто тот заболевал. – Йорик? Ну, скажи, что ты счастлив. Не уходи на край сознания и света. Бог – это радость; я с тобой ею делюсь, как хлебом.
Йорик моргнул, будто поменял слайд, и снова стал Йориком – мальчиком в красном пальто, красивым, как корзина летних ягод; раздраженным, смешливым.
– О, Боже, Изерли, ты на полу, в пижаме! Меня все убьют… Визано из меня вытащит полжизни и доживет счастливо до пенсии.
Изерли засмеялся, обнял его.
– Йорик? Мир?
Но Йорик еще выворачивался, кусал губы, молчал; со стороны бы казалось, будто он прячет что-то в руках, в кармане пиджака, не дает Изерли отобрать; Изерли не отпускал, держал его голову, руки, гладил по волосам, пока Йорик не кивнул.
– А теперь пойдем ко мне; будем лежать на диване, потому что все остальное уже занято, и шепотом говорить о тебе… мое дело уже точно сдано в архив; хочу такие шнурки коричневые, шелковые на папке; и старым шрифтом печатной машинки «Изерли Флери. Спасен. Списан»…
– Блин. Чувство юмора у тебя точно Визановское теперь: апокалиптическое.
В палате было тепло; от батареи центрального отопления, от дыхания спящих; на диване лежали две подушки – белая и черная; и три пледа – черно-белых, дизайнерских: в клетку, в полоску и в горошек; смешные,
– Ты понимаешь, между чем и чем я выбираю?
– Между славой и богатством и честью и долгом? хороший коньяк, бархатный такой… с карамелью и корицей?
– Ох, не все так по-римски… между одной жизнью и вечностью.
– Ну, Битлз – это вечность… а большую часть Пап никто не знает, только историки; ночью имена повторяют, в хронологическом порядке, чтобы заснуть, вместо овечек…
– Изерли… в тебе явно проступает что-то Визановское… ну-ка повернись… профилем… точно… даже нос заострился…
– Йорик, если бы ты хотел выбирать, ты бы уже выбрал… это не галстук и не йогурт. Ты уже выбрал, я прав? Так спи, милый принц, спокойно.
– Но ведь так принято?
– Как?
– Поговорить с кем-нибудь… порефлексировать… тем более, ты тоже…
– Провинившийся?
– Решившийся.
– Не нужно это никому, разговоры, рассуждения. Нужно только сказать Богу.
– Я сказал… аргументировал… все коленки протер.
– И что Он?
– Сказал «Да»… Когда Визано спас тебя… мы все услышали Бога… будто проснулись – как ты сказал про себя – да, правильно – мы все проснулись. Будто ты был запланирован; будто ты был детонатором…
– Так и есть. Это всё золотая цепь.
– Почему ты смеешься? Пафосные вещи говорим…
– Думаю о своем послушнике, о Тео. Я не представляю его разговаривающим с Богом.
– Ну… Он разговаривал с розами. Рассказал, что видел свой сад: каким он будет много лет спустя после его смерти… Звучало очень красиво.
– Я злой…
– Дааа, ты стал злой. Это непривычно, но привлекательно.
– Я не верю в Тео.
– Ты его наставник, скажи ему честно.
– Какой из меня наставник. Он так хотел к тебе или к Грину. Чему я могу научить? Готовить…
– Прощать, любить, терпеть, помогать. Сам Бог спас тебя – это урок для всех нас. У Визано оказалась не душа, а сокровище, Янтарная комната – после этого я спокойно представляю Тео с тонзурой. Как у Кристиана Слейтера в «Имени розы»…
– Сейчас не стригут.
– Жаль.
– Нет, не жаль.
– Эй, полегче. Ты уже напился. Ты меня ногой пнул почти туда.
– Мне всё прощается. Я тяжело болен. У меня пневмония, ты вообще в курсе?
– Тсс… ван Хельсинг шевельнулся, – и два его сына срочно притворились спящими. Ван Хельсинг повернулся на другой бок, подложил ладонь под щеку, и стал совсем юным, восхитительным, как аромат апельсинов. – Изерли?