Рассказы об огне и глине
Шрифт:
Вошли ямщики обратный, подменный и курьерский - тот, кого специально держали для казенной надобности.
– Ты кто же такой?
– спросил владыка Николая.
– Сын этого священника, - опять опередил отца Лебединский, семинарист.
Владыка положил руки на плечи Николая и заглянул в его глаза. Взгляд был глубокий и неподвижный. И тут Николай понял, что владыка может быть совсем иным - язвительным, непреклонным и даже жестоким. И не дай Бог сделать что-нибудь не по его. Или даже просто с чем-нибудь не согласиться.
– Фамилия?
– спросил владыка.
– Добролюбов? Хорошая фамилия. Хорошо, если бы у вас все были Добролюбовы. Так?
Он спрашивал мягко, но настойчиво и все давил и давил Николаю
– Так, - ответил Николай.
– Но не только одним именем, - поднял палец владыка, - но еще и... Чем?
– Делами, ваше преосвященство, - быстро ответил Николай. Владыка отпустил его плечи.
– Да, и делами, семинарист, - и уже по-простому, мирскому перекрестил Николая и поднес к его губам наперстный крест. Потом повернулся к отцу и задал ему несколько быстрых определительных вопросов - в какой церкви он служит? Давно ли? Велика ли семья? Велик ли его приход? На ком женат? Каковы доходы?
– Так, - сказал он, выслушав все, и взглянул вопросительно на Лебединского.
Тот понял, сделал знак, и ямщики потянулись за благословением. Но им крест владыка уже не давал. Потом он резко отвернулся, махнул рукой, и опять Лебединский сразу понял и что-то негромко сказал.
И комната сразу очистилась, осталось только духовенство и Николай.
– Указы для меня есть?
– спросил владыка, усаживаясь в кресло и поглаживая подлокотники.
– Целых три, ваше преосвященство, - ответил Лебединский.
– В одном будет манифест о бракосочетании великого князя, - сказал владыка.
– Когда же нам его огласить? Наверное, уже в субботу или даже в воскресенье. Как полагаете?
И тут из угла раздался голос отца Крылова:
– Ваше преосвященство, в субботу и воскресенье никак нельзя.
Владыка повернулся всем телом к Крылову. А тот уже ошалел от своей смелости, лицо и губы у него подрагивали, он улыбался, а руки мельтешили.
– Что же так, отец?
– спросил владыка добродушно.
– Почему нельзя?
– Так ведь, - тут Крылов даже позволил себе улыбнуться, - так ведь в понедельник, ваше преосвященство, трехдневный звон.
– Ах, да, да, - вспомнил владыка и улыбнулся тоже, - в самом деле, чистый понедельник! Так, значит, отслужим в пятницу, так, что ли?
– Он словно советовался.
– Так, ваше преосвященство, - проблеял Крылов.
Поговорили еще о положении дел в епархии, о семинарии и даже каким-то образом коснулись журналиста Николая Надеждина.
– Это наш ученый муж, - сказал преосвященный и повернулся к Николаю. Пойди-ка ты, господин, скажи моим, чтобы лошади были готовы.
Лошади давно уже были готовы, и вместе с Николаем в гостевую вошел служка.
– Ну, что ж, поедем, - сказал владыка и поглядел на духовенство.
– Ну вот только расставаться-то с вами больно не хочется, может, разместимся как-нибудь?
Ему никто не ответил, да он и не ждал, конечно, ответа. Перекрестил присутствующих еще раз и пошел к выходу, а в коридоре уже стоял протоиерей с шубой наготове.
Тут владыка что-то вспомнил и нахмурился.
– Поезжайте за мной, - приказал он.
– Только никого не оповещайте. Шума не терплю.
– Он взглянул на Николая.
– А семинарист как, тут остается?
– С нами едет, - наконец-то смог ответить отец.
Владыка кивнул головой и вышел. Николай тоже вышел, но во двор не пошел. А оттуда слышались голоса. Что-то говорил кучер, что-то ему отвечал владыка, что-то елейное не проговорил, а пропел Лебединский. "Паяс", "шут гороховый", - словами отца подумал Николай.
Звякнула сбруя, хлопнула дверца кареты, ржанули упрямые, и вдруг дверь опять стремительно распахнулась и влетел побледневший Лебединский, а за ним отец и Крылов. Все они бросились к Николаю, схватили, завертели, затолкали, вытащили в прихожую и стали поспешно одевать. Лебединский надел ему калоши,
– Владыка тебя зовет, скорей, скорей, - шептал Лебединский.
– Скорей. И они почти вынесли его на улицу.
Из дневника:
"...Вероятно, им представилось, что он хочет посадить с собой меня! Лебединский раз двадцать повторил мне: "Смотри же, ничего не говорить - ни худого, ни хорошего?.. Молчание - первое условие, иначе беда всем будет!.. Смотри же, молчать, говорить как можно осторожнее". Страшный испуг выражался в его лице и голосе. Да и я сам испугался почти так же, как он. Бегом прибежали мы к коляске, и так как мне было сказано, что мне нужно ехать с преосвященством, то я хотел было уже влезть в карету. Но мой отец счел за нужное сказать сначала: "Мой сын здесь, ваше преосвященство. Что изволите приказать?" Преосвященный нагнулся немного ко мне и сказал:
"Чтобы быть истинно Добролюбовым, надобно молиться Богу... Вот тебе молитвенник!.." - и он благословил меня им. Я поцеловал его руку и поклонился. Он прибавил: "Только за этим я призывал". Я поклонился еще раз, дверцы кареты захлопнулись и он поехал, а за ним и мы...
...Прямо от преосвященного протоиерей Лебединский заехал к нам, чтобы посмотреть, что подарил мне преосвященный. Но он не застал меня, потому что я пошел показать и рассказать все к моей матушке и к одному из учителей моих - Л. И. Сахарову".
Преподавателя естественной истории и сельского хозяйства Леонида Ивановича Сахарова за глаза в семинарии звали Бюффоном. Это была фамилия великого зоолога и директора королевского зоологического сада в Париже. Самая большая комната в доме Леонида Ивановича называлась коллекционной. В шкафах, на полках и тумбочках стояли "страсти". Так называла молодая прислуга Бюффона Калерия чучела волка, филина, орлов и ястребов, банки с заспиртованными летучими мышами, змеями и гадами, ощеренный скелет рыси, костяк человека и коробки с бабочками и рогатыми жуками. Все летние каникулы Сахаров пропадал с ружьем, сачком и ботанизиркой в заволжских просторах. Жег там костер, варил уху в дочерна обгорелом котелке и возвращался усталый, голодный, грязный и счастливый. А помогали ему четыре семинариста, в том числе Валерьян Лаврский и Николай Добролюбов. И какие же чудесные прогулки совершали они тогда - то пешком, то в лодках, то по заводям, то по холмам! В эти дни Николай впервые полюбил природу - то грустное счастье, тот покой и светлую печаль, которая всегда посещает тебя после свидания с тихими полями, холмами и безмолвной рекой. Он научился понимать и ценить ущербную красоту осени, когда сентябрь гонит по траве и дорожкам желтые, оранжевое, красные и фиолетовые с каким-то даже металлическим окалом стаи листьев, а мокрые рога и рогатки веток качаются и гудят под сырым волжским ветром; яркую и броскую красоту тяжелых тугих красных и оранжевых кистей бузины и рябины, а на них стайки по-осеннему сытых медлительных и солидных дроздов. Полюбил он также прозрачную лунную тишь ночи, когда все словно застыло, все зелено и сине, река течет бесшумно, лист не шелохнется, дорога не пылит и, насколько хватает глаза, пустота и свобода. Ни прохожего, ни проезжего, только разве пролетит летучая мышь, петух прокричит что-то со сна, и снова тишина, тишина.
А лето он не любил - оно его раздражало.
В коллекционной что-то горело и кипело. Дверь в нее была полуоткрыта. Он вошел. Валерьян Лаврский и Леонид Иванович без пиджаков, в одних сорочках сидели за столом, а перед ними на листе аккуратными рядами лежали распятые бабочки. Стол был некрашеный, широкий, из разряда кухольных. Горела огнем 25-линейная лампа, Лаврский и Сахаров осторожно брали за булавку одну за другой бабочек, осматривали их и то натыкали на пробку и переносили в коллекционный ящик, то просто вытаскивали булавку, а бабочку выбрасывали.