Рассказы об огне и глине
Шрифт:
Когда Николай вошел, Леонид Иванович посмотрел и покачал головой:
– Что же запоздали-то? Ну садитесь, садитесь. Я Калерии яишенку с луком заказал, вот сейчас кончим, а то с полдня сидим, не разгибаясь.
– А что такое?
– спросил Николай.
– Да вот пожинаем плоды своего небрежения, как говорит наш Паисий. Поленился как следует протравить ящик да заклеил его неплотно, ну и завелась всякая дрянь. Половину теперь приходится выкидывать, а то все пропадет. А жаль! Такие красавицы есть! Вот, например...
– Он осторожно за булавку поднял оранжевого
Под лампой мотылек сверкал и переливался, как дорогая мозаика, то багрянцем, то темно-синими зеркальцами, такими насыщенными, что синева их ударяла в чернь, то чистой желтизной, и вообще был он таким ворсистым, что по нему, как по вышивке, хотелось провести пальцем.
– Ну, хоть этот красавец цел, - сказал Сахаров, передавая бабочку Лаврскому.
– Наколите ее посредине. Рядом придется поместить аврору или кофейницу. Иначе не поместятся. Так что же вы так припоздали, Николай Александрович?
– А Николай Александрович сегодня с папенькой ездили-с его преосвященство встречать, - усмехнулся Лаврский.
Тон был не злой, но с легкой подковырочкой.
– Ах, так, значит, все-таки наконец приехал владыка. Ну, ну, каков он?
– спросил Сахаров заинтересованно.
– Рассказывайте!
Рассказывать под насмешливым взглядом Лаврского не хотелось. Насмешек его Николай боялся по-настоящему. Поэтому он только пожал плечами.
– Человек.
– Ну, конечно, не архангел Гавриил, - ржанул Лаврский.
– Хотя ангельский чин, кажется, имеет. Николай опять пожал плечами.
– А при чем тут это?
– А при том. Помните у Пушкина: "Я телом ангел, муж душой - но что ты делаешь со мной - я тело в душу превращаю". Вот и про этого святителя тоже кое-что говорят подобное.
К такому тону Лаврского Николай привык давно - но сейчас он ему не понравился.
– Во-первых, у Пушкина не ангел, а евнух, - сказал он сухо, - а во-вторых...
– А неважно, неважно, - отмахнулся Валерьян, - это по-разному в разных списках читается. А потом: разве ангел не евнух? Ведь Паисий объяснял нам, что у ангелов нет пола, значит...
Паисий, профессор богословия, был анекдотически глуп, самонадеян и невежествен. Про него по семинарии ходили сотни анекдотов. Но, кажется, пол ангелов он все-таки не выяснял.
– Не знаю, не слышал, - поморщился Николай.
– Но как же, не зная человека, вы беретесь судить о нем? А ведь, кроме того, он наш владыка.
– Ну вот и пошла, полезла наша родная нижегородская семинария, - махнул рукой Лаврский, - он - владыка! Да что-то уж больно много владык развелось у нас! Человек должен быть сам себе владыка, а он обязательно какого-то еще себе на шею сажает.
Николаю вдруг стало по-настоящему жарко. Он вынул из кармана молитвенник и протянул Лаврскому.
– А к чему это мне, - пожал плечами Лаврский, - я эти штуки...
– И вдруг понял и вскрикнул: - Ах, значит, вы им
Николай быстро взглянул на Сахарова. Стрела метила в двух, даже в трех человек. Леонид Иванович, жертвуя свою коллекцию правлению семинарии, приложил к ней письменно благодарность четырем своим помощникам - Лаврский и Николай были в их числе. Однако Сахаров как будто ничего не расслышал или не понял. Он взял из рук Николая молитвенник и стал его листать.
– А вы, Леонид Иванович, хорошенько посмотрите, - сказал Лаврский, может, там через каждые десять листиков по синенькой. А что? Очень может быть. Вы знаете историю станционного смотрителя и его императорского величества, ныне благополучно царствующего?
– Валерьян Викторович, - с мягким укором покачал головой Сахаров.
– Да нет-нет, я не какой-нибудь там пасквилянт, - засмеялся Лаврский. Это анекдот самый что ни есть патриотический, с верноподданнической слезой. Можно?
– Ну, к чему?
– А для примера и поучения. Так вот. Следует ныне благополучно царствующий император Николай I по проселочной дороге, и попадается ему станция, такая милая, захудалая, но все равно изволил остановиться и милостиво проследовать в комнаты. А на пороге смотритель ни жив ни мертв:
– Ва-ва-ва...
– Ну, ну, не обмирай, что я, волк, что ли? Вот принимай гостя, показывай, как живешь, как служишь.
Ну, все кругом беленькое, чистенькое, везде иконы с лампадками, а на столе в хозяйских покоях - Библия.
– Что, Священное Писание читаешь?
– спрашивает государь.
– Так точно.
– И часто?
– Каждый день после работы, ва-ва-ва...
– Похвально. И доколе же дочитал?
– Четвертую книгу судей кончаю, ва-ва-ва...
– Молодец, хвалю! Пришли ко мне адъютанта. Вошла прислуга с шипящей сковородой.
– Ну, что же, - сказал хозяин, снимая фанерный лист со стола и засучивая рукава, - закусим, господа, после трудов праведных. А мне по грехам и по человеческой слабости, кроме того, еще положено...
– И он щелкнул по запотевшему со слезой графинчику. Рядом с ним стояла рюмка. Одна.
– Вас, господа, не угощаю, ибо еще успеете. Это уж мне по старости лет.
Про старость он говорил всегда. И когда, бывало, с сачком и ботанизиркой выходил на охоту за бабочками, то обязательно надевал мундир. "А то захватят и высекут, - подмигивал он своим ученикам, - это на старости-то лет! Опозорю семинарию!" И верно, если бы его без мундира захватили в чужом саду, когда он, забыв все, топтал грядки, ломал кусты, то доставили бы в часть. Нижний Новгород был грязный, сонный, пьяный городишко. Весною и осенью по нему ни проехать ни пройти. Будочника не докличешься, околоточного не найдешь, но нравы в нем были строгие, а полиция суровая. И если невзначай без чинов и бумажек попадешь ей в руки, то не обессудь - и в холодной насидишься, а то еще и так спину распишут для памяти, что неделю будешь ходить и почесываться.