Рассказы. Очерки. Воспоминания. Пьесы
Шрифт:
— Ну-с, вы, конечно, догадываетесь, насчет чего я буду говорить! — начал Петунников.
— Насчет иску… я так полагаю, — почтительно сказал унтер.
— Именно. Приятно видеть, что вы не ломаетесь, а идете к делу, как человек прямой души, — поощрил Петунников собеседника.
— Солдат я… — скромно сказал тот.
— Это видно. Итак, будем вести дело просто и прямо, чтобы скорее кончить его.
— Вот именно.
— Хорошо-с. Ваш иск вполне законен, и вы его, конечно, выиграете — это прежде всего я считаю нужным сообщить вам.
— Покорно благодарю, —
— Но, скажите, зачем же вам понадобилось начинать знакомство с нами, вашими будущими соседями, так резко, — прямо с суда?
Вавилов пожал плечами и смолчал.
— Было бы проще прийти к нам и устроить все миром — а? Как вы думаете?
— Это, конечно, приятнее. Да видите ли… тут есть одна закорючка… не своей волей я действовал… а по наущению… После понял, как было бы лучше-то, ну, — уж поздно.
— Так. Вас, полагаю, адвокат какой-нибудь научил?
— В этом роде…
— Ну-с, так желаете кончить дело миром?
— С полным удовольствием! — воскликнул солдат.
Петунников помолчал, посмотрел на него и вдруг холодно и сухо спросил:
— А почему вы этого желаете?
Вавилов не ожидал такого вопроса и сразу не мог ответить. По его мнению, это был пустой вопрос, и солдат, с сознанием превосходства, усмехнулся в лицо Петунникова-сына.
— Известно почему… с людьми надо стараться жить в мире.
— Ну, — перебил его Петунников, — это не совсем так. Вы, как я вижу, неясно понимаете, почему вам хотелось бы помириться с нами… Я расскажу вам это.
Солдат удивился немного. Этот парень, весь одетый в клетчатую материю и довольно смешной в ней, говорил так, как, бывало, говорил ротный командир Ракшин, под сердитую руку выбивавший у рядовых сразу по три зуба.
— Вам нужно помириться с нами потому, что наше соседство вам очень выгодно! А выгодно оно потому, что у нас на заводе будет рабочих не менее полутораста человек, со временем — более. Если сто из них после каждого недельного расчета выпьют у вас по стакану, значит в месяц вы продадите на четыреста стаканов больше, чем продаете теперь. Это я взял самое меньшее. Затем у вас харчевня. Вы, кажется, неглупый и бывалый человек, сообразите-ка сами выгодность нашего соседства.
— Это верно-с, — кивнул головой Вавилов, — это я знал.
— И что же? — громко осведомился купец.
— Ничего-с… Давайте помиримся…
— Очень приятно, что вы так скоро решаете. Вот я припас заявление в суд о прекращении вами претензии против отца. Прочитайте и подпишите.
Вавилов круглыми глазами посмотрел на своего собеседника и вздрогнул, предчувствуя что-то крайне скверное.
— Позвольте… подписать? А как же это?
— Просто, вот напишите имя и фамилию и больше ничего, — обязательно указывая пальцем, где подписать, объяснил Петунников.
— Нет — это что-о! Я не про это… Я насчет того, какое же мне вознаграждение за землю вы дадите?
— Да ведь вам эта земля ни к чему! — успокоительно сказал Петунников.
— Однако она моя! — воскликнул солдат.
— Конечно… А сколько вы хотели
— Да хоть бы — по иску… Как там прописано, — робко заявил Вавилов.
— Шестьсот? — Петунников мягко засмеялся. — Ах вы чудак!
— Я имею право…. Я могу хоть две тысячи требовать… Могу настоять, чтобы вы сломали… Я так и хочу… Потому и цена иска такая малая. Я требую — ломать!
— Валяйте… Мы, может быть, и сломаем… года через три, втянув вас в большие издержки по суду. А заплатив, откроем свой кабачок и харчевню получше вашей — вы и пропадете, как швед под Полтавой. Пропадете, голубчик, уж мы об этом позаботимся.
Вавилов, крепко сцепив зубы, смотрел на своего гостя и чувствовал, что гость — владыка его судьбы. Жалко стало Вавилову себя пред лицом этой спокойной, неумолимой фигуры в клетчатом костюме.
— А в таком близком соседстве с нами находясь и в согласии живя, вы, служивый, хорошо могли бы заработать. Об этом мы тоже бы позаботились. Я, например, даже сейчас порекомендую вам лавочку маленькую открыть. Знаете — табачок, спички, хлеб, огурцы и так далее… Все это будет иметь хороший сбыт.
Вавилов слушал и, как неглупый малый, понимал, что отдаться на великодушие врага — всего лучше. С этого и надо бы начать. И, не зная, куда девать свою злобу, солдат вслух обругал Кувалду:
— Пьяница, ан-нафема!
— Это вы того адвоката, который сочинял вам прошение? — спокойно спросил Петунников и, вздохнув, добавил: — Действительно, он мог сыграть с вами скверную шутку, если б мы не пожалели вас.
— Эх! — махнул рукой огорченный солдат. — Двое тут… Один нашел, другой писал… Корреспондент проклятый!
— Это почему же — корреспондент?
— Пишет в газеты… Всё — ваши постояльцы… Вот люди! Уберите вы их, гоните, Христа ради! Разбойники! Всех здесь в улице мутят, настраивают. Житья нет от них, — отчаянные люди — того гляди, ограбят или подожгут…
— А этот корреспондент, — он кто такой? — заинтересовался Петунников.
— Он? Пьяница! Учителем был — выгнали. Пропился, пишет в газеты, сочиняет прошения. Очень подлый человек!
— Гм! Он вам и писал прошение? Та-ак-с! Очевидно, он же писал и о беспорядках на стройке, — леса там, что ли, нашел неправильно поставленными.
— Он! Я это знаю, он, собака! Сам здесь читал и хвалился — вот я, говорит, Петунникова в убыток ввел.
— Н-да… Ну-с, так как же вы — мириться намерены?
— Мириться?
Солдат опустил голову и задумался.
— Эх ты, жизнь наша темная! — с обидой в голосе воскликнул он, почесав затылок.
— Учиться надо, — порекомендовал ему Петунников, закуривая папиросу.
— Учиться? Не в этом дело-с, сударь вы мой! Свободы нет, вот что! Ведь у меня какая жизнь? В трепете живу… с постоянной оглядкой… вполне лишен свободы желательных мне движений! А почему? Боюсь… Этот кикимора учитель в газетах пишет на меня… санитарный надзор навлекает, штрафы плачу… Постояльцы ваши, того гляди, сожгут, убьют, ограбят… Что я против них могу? Полиции они не боятся… Посадят их — они даже рады — хлеб им даровой.