Рассказы. Очерки. Воспоминания. Пьесы
Шрифт:
— А вот мы их устраним, — если сойдемся с вами, — пообещал Петунников.
— Как же мы сойдемся? — с тоской и угрюмо спросил Вавилов.
— Говорите ваши условия.
— Да что же? Шестьсот по иску…
— Сто рублей не возьмете? — спокойно спросил купец, тщательно осмотрел своего собеседника и, мягко улыбнувшись, добавил: — Больше не дам ни рубля…
После этого он снял очки и медленно стал вытирать их стекла вынутым из кармана платком. Вавилов смотрел на него с тоской в сердце и в то же время проникался почтением к нему. В спокойном лице молодого Петунникова, в его серых, больших глазах,
— Где изволили учиться?
— В технологическом институте. А что? — вскинул тот на него улыбавшиеся глаза.
— Ничего-с, это я так, — извините! — Солдат понурил голову и вдруг с восхищением, завистью и даже вдохновенно воскликнул: — Н-да! Вот оно, образование-то! Одно слово, — наука — свет! А наш брат, — как сова перед солнцем в этом свете… Эхма! Ваше благородие! Давайте кончим дело?
Он решительным жестом протянул руку Петунникову и сдавленно сказал:
— Ну — пятьсот?
— Не больше ста рублей, Егор Терентьевич, — как бы сожалея, что больше дать не может, пожал плечами Петунников, хлопая по волосатой руке солдата своей белой и крупной рукой.
Они скоро кончили, потому что солдат вдруг пошел навстречу желанию Петунникова крупными скачками, а тот был непоколебимо тверд. И когда Вавилов получил сто рублей и подписал бумагу, — он ожесточенно бросил перо на стол и воскликнул:
— Ну, теперь остается мне с золотой ротой ведаться! Засмеют, застыдят они меня, дьяволы!
— А вы скажите им, что я заплатил вам всю сумму иска, — предложил Петунников, спокойно пуская изо рта тонкие струйки дыма и следя за ними.
— Да разве они этому поверят? Это тоже умные мошенники, не хуже…
Вавилов остановился вовремя, смущенный едва не сказанным сравнением, и с боязнью взглянул на купеческого сына. Тот курил, весь был поглощен этим занятием. Скоро он ушел, пообещав на прощанье Вавилову разорить гнездо беспокойных людей. Вавилов смотрел ему вслед и вздыхал, ощущая сильное желание крикнуть что-нибудь злое и обидное в спину этого человека, твердыми шагами поднимавшегося в гору по дороге, изрытой ямами, засоренной мусором.
Вечером в харчевню явился ротмистр. Брови у него были сурово нахмурены и правая рука энергично стиснута в кулак. Вавилов виновато улыбался навстречу ему.
— Н-ну, достойный потомок Каина и Иуды, рассказывай…
— Порешили, — сказал Вавилов, вздохнув и опуская глаза.
— Не сомневаюсь. Сколько сребреников получил?
— Четыреста целковых…
— Наверно, врешь… Но это мне же лучше. Без дальнейших слов, Егорка, десять процентов мне за открытие, четвертную учителю за написание прошения, ведро водки всем нам и приличное количество закуски. Деньги сейчас подай, водку и прочее к восьми часам.
Вавилов позеленел и широко открытыми глазами уставился на Кувалду:
— Это-с
Кувалда взглянул на часы за стойкой.
— Даю тебе, Егорка, десять минут для твоего поганого разговора. Кончай в этот срок блудить языком и давай, что требую. Не дашь — сожру! Конец тебе кое-что продал? Ты в газете о краже у Басова читал? Понимаешь? Спрятать не успеешь ничего — помешаем. И сегодня же ночью… Понял?
— Аристид Фомич! За что? — взвыл отставной унтер.
— Без слов! Понял или нет?
Высокий, седой и внушительно нахмурившийся Кувалда говорил вполголоса, и его хриплый бас зловеще гудел в пустой харчевне. Вавилов всегда немножко боялся его, как бывшего военного и человека, которому нечего терять. Теперь же Кувалда явился перед ним в новом виде: он не говорил много и смешно, как всегда, а в том, что он говорил тоном командира, уверенного в повиновении, звучала нешуточная угроза. И Вавилов чувствовал, что ротмистр погубит его, если захочет, погубит с удовольствием. Нужно было покориться силе. Но с злым трепетом в сердце солдат еще раз попробовал увернуться от кары. Он глубоко вздохнул и смиренно начал:
— Видно, верно сказано: сама себя баба бьет, коли нечисто жнет… Наврал я на себя вам, Аристид Фомич… хотел умнее показаться, чем я есть… Сто рублей я получил только…
— Дальше, — бросил ему Кувалда.
— А не четыреста, как сказал вам. Значит…
— Ничего не значит… Мне неизвестно, когда ты врал, давеча или теперь. Я получаю с тебя шестьдесят пять рублей. Это скромно… Ну?
— Эх, господи боже мой! Я вашему благородию всегда, сколько мог, оказывал внимания.
— Ну? Брось слова, Егорка, правнук Иуды!
— Извольте, — я дам… Только вас бог накажет за это.
— Молчать, ты, гнойный прыщ на земле! — гаркнул ротмистр, свирепо вращая глазами. — Я наказан богом… Он меня поставил в необходимость видеть тебя, говорить с тобой… Пришибу на месте, как муху!
Он потряс кулаком у носа Вавилова и скрипнул зубами, оскалив их.
Когда он ушел, Вавилов начал криво усмехаться и учащенно моргать глазами. Потом по щекам его покатились две крупные слезы. Они были какие-то серые, и, когда скрылись в его усах, две другие явились на их место. Тогда Вавилов ушел к себе в комнату, встал там перед образами и так стоял долго, не молясь, не двигаясь и не вытирая слез с своих морщинистых коричневых щек.
Дьякон Тарас, всегда тяготевший к лесам и лугам, предложил бывшим людям идти в поле, в один овраг и там, на лоне природы, распить водку Вавилова. Но ротмистр и все остальные единодушно обругали и дьякона и природу, решив пить у себя на дворе.
— Один, два, три… — считал Аристид Фомич, — итого нас тринадцать; нет учителя… ну, да еще кое-какие архаровцы подойдут. Будем считать двадцать персон. По два с половиной огурца на брата, по фунту хлеба и мяса… недурно! Водки приходится по бутылке… Есть кислая капуста, яблоки и три арбуза. Спрашивается, какого дьявола еще нужно вам, друзья мои, мерзавцы? Итак, приготовимся же пожирать Егорку Вавилова, ибо все это — кровь и плоть его!