Рассказы. Повести. Легенды
Шрифт:
Ему сделалось стыдно, и в то же время мысль о бумажнике тревожила все сильнее.
– - Феня!
– крикнул он, выходя за дверь.
– Феня!
На лестнице послышался шелест платья и быстрые, легкие шаги.
Курганов вернулся в комнату, чувствуя себя нехорошо и неловко, но дверь уже отворилась, и на пороге стояла Феня. Он поднял голову и взглянул. Как он ни был расстроен, как ни был занят мыслью о пропавших деньгах, но, взглянув на Феню, прежде всего подумал: "Что с нею?.."
Лицо ее было строго
– - Войди, Феня. Затвори дверь.
Та затворила дверь и молча ожидала вопроса, готовая по первому слову кинуться на колени, целовать и обливать слезами протянутую руку, но Курганов вместо приветствия, смущаясь и отвертываясь, спросил:
– - Феня... ты не видала... бумажника?
Глаза ее сразу точно погасли. Она так же прямо глядела на Курганова, так же ждала от него чего-то, но уже блеск, и надежда, и радость пропали.
– - Я говорю, не видала бумажника?.. Вчера я потерял где-то бумажник... Не у тебя забыл?
Феня закусила губу и молча качнула головой.
– - Я не шучу, Феня... Там было много тысяч!..
– - Много тысяч...
– - повторила Феня, точно сквозь сон, и руки ее опустились.
– - Векселя были, деньги, бумаги разные были... Ты не видала?
Она отрицательно качнула головой.
– - Я тебе не дарил его?.. Спьяну-то не припомню...
– - Вот вы что подарили, - тихо сказала Феня, начиная дрожать и снимая с пальца кольцо.
– Вот что подарили... Вот... возьмите! Вот что вы подарили...
Она хотела положить кольцо на стол, но уронила. Хотела было поднять его, но у нее потемнело в глазах; хотела сказать что-то и не смогла. Она зашаталась и побежала вниз, сама не понимая, что с нею делается.
Максимка в это время сидел в одиночестве в кухне и весело соображал, насколько он будет богат, если Курганов отдаст ему обещанные двадцать рублей за работу.
Вдруг отворилась дверь, и Максимка от удивления вскочил с места. Феня с криком и рыданиями бросилась прямо на него, обхватила его шею и повисла, точно мешок.
– - Максимушка! Максимушка!
– рыдала она, дрожа и пряча на его груди свою голову.
– Максимушка!.. Я пропала!..
Ее рыдания и слезы совсем ошеломили его. Он глядел на Феню разгоревшимися глазами и чувствовал, как гдето глубоко внутри его, там, где он предполагал свою душу, совершается что-то необыкновенное, странное и таинственное. Он не спрашивал и не говорил ничего, но пальцы сами сжимались в кулаки, а Феня, повиснув на его шее, вздрагивала и захлебывалась в слезах. Неполные, неясные слова прорывались иногда сквозь рыдания; они были внезапны и несвязны, мешались и повторялись.
– - Какая я... какая я несчастная!.. Максимушка, какая... Максимушка, пожалей меня!.. Какая я...
Между тем наверху, в комнате Афанасия Львовича, кричали еще шибче, чем здесь. Емельяниха, взволнованная и оробевшая, доказывала, что бумажник в ее доме потеряться не мог, что она исползала все мышиные норки, но ничего не нашла, и что ей очень обидно, почему Афанасий Львович не верит, а Степанида Егоровна, вышедшая на крик из своей комнаты, горячо упрекала Курганова в легкомыслии и нападала на него тоже с криком.
– - Вольно же вам по чужим спальням таскаться. Где ночевали, с тех и спрашивайте... да, с тех и спрашивайте!
– - Вы про что это такое?
– рассердился Курганов.
– - А про то, что нечего на меня кричать!
– дерзко ответила Степанида.
– - Сами виноваты! Так вам и надобно! Жалко что еще мало!..
– - Да перестаньте вы, Степанида Егоровна!
– кричал Курганов.
– - Все ваши гадости мне хорошо известны, Афанасий Львович! Очень хорошо известны!
– - Да перестаньте же, черт возьми!
– - Нечего черкаться! Никто не виноват в этом. Спросите лучше бабушку, она все расскажет... она все знает.
– - Чего я стану рассказывать?
– испугалась Емельяниха.
– Сама ничего не знаю, чего тут рассказывать!.. А тебе, Степанида Егоровна, стыдно и даже грешно!
– - Ничего не грешно! А вы спросите ее, спросите!
– обратилась она к Курганову.
Тот насторожился и внимательно взглянул на старуху.
– - Говори, Емельяновна. Я не шучу. Десятки тысяч не пустяки, на ветер бросать я их не намерен. Лучше рассказывай, а не то - церемониться не стану!
– - Да есть на тебе крест-то, Афанасий Львович?
– растерялась совсем Емельяниха.
– Что такое я видела? Ничего не видела и на душу греха не хочу брать. Только сроду у меня таких делов не бывало, и уж ты меня, ради бога, не путай. А тебе, матушка, - обратилась она к Степаниде, - стыдно!
– - Нисколько не стыдно. За живое затронет, так ничего не стыдно!
– - Да замолчите вы!
– топнул на них Курганов.
– Кричите да ссоритесь только. Я ничего не хочу знать, а вот если бумажник вы мне не найдете, я заявлю полиции.
– - Так откуда ж я тебе возьму твой бумажник?
– рассердилась в свою очередь Емельяниха.
– Ишь ты, дело какое: посеял невесть где, а тут за тебя теперь отвечай!
Афанасий Львович топнул и мигом выпроводил из комнаты обеих хозяек, а сам надел шубу и уехал. Проходя двором, он увидел, что Кунак, лохматая Максимкина собака, повернул к сеням морду и, зажмурив глаза, воет тонким протяжным голосом...
"Ну, - подумал Курганов, - пошла теперь суматоха!" - и, кликнув извозчика, велел везти к исправнику, которого считал своим добрым знакомым и надеялся на его скорую и энергичную помощь.