Рассказы. Повести. Легенды

Телешов Николай Дмитриевич

– - Без начальства дозволите.

– - Как бы не так!

– - А что сделаете-то?

– - Да мы их...

– - Что?

– - В морду!

– - Кого в морду-то?

– - Всех!

– - Тогда будет поздно.

Он поглядел на взволнованные, раздраженные лица и добавил:

– - Разве не слышали, что они даже на самого царя хотят наложить свою опеку? Это называют они конституцией!.. Чтобы царь наш только бумаги ихние подписывал, а править всем государством будут они.

Все облегченно вздохнули и стали даже смеяться.

– - Эна куда!.. Мы подумали, указ такой вышел. А это...

что! Дураки они, и больше ничего.

– - И чэрти!
–

добавила горничная, капризно встряхивая плечами.
– Право, чэрти.

И опять заговорили по-старому: "Котлет отбивных..." - "Кому солонины?.." - "А то ишь выдумали: крепостные!.." - "Шесть по осьмнадцати - в кассу!.."

Однако новость, пущенная Благодетелем, не умерла туг же, в лавке. Вернувшись по домам, прислуги сообщили другим прислугам; те в свою очередь взволновались и за себя и за родных, сидевших где-то по глухим деревням, и невольно начали приглядываться осторожно к хозяевам и к гостям, и иногда им стало казаться, что среди господ происходит что-то новое и секретное, чего не бывало раньше.

– - Шушукаются, - передавали горничные кухаркам, а те сообщали в лавках:

– - Шушукаться начинают...

Благодетель, когда его спрашивали, не отрицал опасности, однако стал добавлять, что всего этого желают только студенты да ученые.

– - А настоящие господа здесь ни при чем: чиновники, дворяне разные, генералы... Эти разве затеют такую гадость! Это все мутят волосатые эти... ученые дураки!

– - Взять бы этих волосатых!
– горячо воскликнул лавочник, молодой хозяин.
– Взять бы их всех за волосы, да в пучки повязать, да в Америку багажом; там все одно купля-продажа негров! А мы бы их по дешевым ценам: пятачок за пучок, а в пучке целый десяток! Гы-гы-гы!
– расхохотался он над своим предложением и долго не мог успокоиться, и все мясники его хохотали вместе с ним.

Благодетель серьезно глядел на их веселые жирные лица, на белые здоровые зубы, на крепкие складки щек и, когда ликование затихло, сказал, приложив ко лбу палец:

– - А что?.. Ведь об этом стоит подумать: хорошая мысль... надобно подумать. Вы умный человек, господин Красавицын, и настоящий русский, истинно русский человек! Почем знать: может быть, из вас для России судьба готовит нового Минина.

Красавицын даже растерялся от такой неожиданной похвалы. Он стоял молча, с опущенными глазами, сохраняя на своем молодом румяном лице гордую и счастливую улыбку.

– - А я вот не знаю, как сделаю, - раздался новый голос.
– Но только ничему этому не бывать.

Это сказал, волнуясь и бледнея, юноша лет восемнадцати. Он выговорил это не громко, но твердо.

– - Я сам крестьянин. И отец мой и дедушка - крестьяне. И тому, что вы сказали о крепостных, - не бывать!

Благодетель приподнял над головой цилиндр и согнул шею.

– - Радуюсь, молодой человек. От души радуюсь, - сказал он, вглядываясь в возбужденное лицо юноши, в сдвинутые брови и раздувавшиеся ноздри.
– С такими молодцами всякие страхи исчезают, как дым. Подумайте: вот уже двое в одну минуту. Да этак вся Москва за нами пойдет! Вся Россия!

Он надел цилиндр и протянул руку:

– - Рад познакомиться. Вы чем же занимаетесь, молодой человек?

– - С дедушкой иконами торгую; вот здесь, у подворья, лавка Синицына. А с Денисом Петровичем, - указал он на Красавицына, - мы в дальнем родстве.

– - Побываю у вас, побываю, - отвечал Благодетель.
– Я уж бывал кое у кого из ваших соседей. Дедушка-то ваш не очень занят? Не обидится?

– - Нет. Дедушка любит поговорить.

– - Вот и прекрасно. Кстати, мне нужно крестик золоченый купить. Так я

побываю. Очень приятно.

Он весело пожал руки обоим молодым людям, поклонился приказчикам и ушел, тихонько напевая, точно мурлыкая:

– - Славься ты, славься, наш русский...

II

Яшу Синицына с одиннадцати лет взяли из школы и начали приучать к делу.

С утра до вечера он находился в лавке, где писал покупателям письма под диктовку старших, лизал языком и наклеивал гербовые марки на счета, ел у разносчиков горячие пироги и наливал дедушке, отцу и себе в толстые стаканы чай из медного огромного чайника. Свободного времени было у него, несмотря на занятия, много, и он, прогуливаясь по своей Линии, расширял знакомство среди соседей, дежурных городовых, артельных сторожей и разных людей, заходивших в лавку как по делам, так и без всякого дела. Дедушка любил побеседовать, и у него было много знакомых, которые только для этого и заходили.

Здесь Яша много раз слыхивал, что дедушка - крестьянин, и хотя платит в гильдию и считается временным купцом, но коренного звания своего не желает менять.

– - Родился крестьянином и помру крестьянином, - твердо и с удовольствием говорил обыкновенно дедушка.
– Вот и сын тоже ни во что иное не лезет, и внук не полезет. Так и будем все крестьяне, какими господь создал.

Через год уже и Яша говорил своим знакомым не без достоинства, что он крестьянин, как его отец и дедушка, и что он это звание никогда не променяет ни на какое иное.

Лавка их была небольшая, вся заставленная иконами и киотами, на прилавке под стеклянной крышкой лежали мелкие образки и крестики, и все вокруг хорошо пахло кипарисом и свежим масляным лаком, так что о. Федор, заштатный священник, когда входил, бывало, в лавку, то прежде, чем поздороваться, втягивал в себя ноздрями воздух и разводил руками:

– - Благоухание-то какое!

В лице и во всей фигуре этого священника было нечто загадочное и затаенное; большие серые глаза его были грозны и проницательны, но он старался всегда сощуривать их и делать ласковыми; голос его был громок и резок, но он старался говорить тихо и мягко, точно боясь, что за настоящие взоры и за настоящий голос его сейчас же прогонят. А жизнь его была не легкая, полная бедствий, гонений и нищеты, и он теперь ломал себя и свою натуру, чтобы как-нибудь не сорваться и не остаться голодным.

– - Пустой человек!
– говорил про него дедушка.
– Всю жизнь с места на место гоняют... Кабы не семейный, и на порог бы к себе его не пустил.

Однако, когда Федор надолго пропадал, дедушка начинал все чаще о нем вспоминать и даже беспокоиться.

– - Что-то давненько наш попик-то не бывал. Жив ли, непутевая голова?

Время шло, и Яша привыкал. Его посылали к мастерам с заказами и научали распознавать старинные образа и складни; беседовали с ним про "мездринный" клей, про грунтовку "левкасом" и про "твореное" золото, которым делаются узоры на одежде святых. Он уже стал отличать рублевскую живопись от суздальской, кустарную от монастырской и товар свой научился узнавать по первому взгляду, хотя это было и не так легко на первое время, особенно с иконами божьей матери. Троеручицу, Живоносный источник, Утоли моя печали, Прозрение очей, Взыскание погибших - он заучил без труда, но Владимирскую, Казанскую, Иверскую, Корсунскую, Египетскую - он перепутывал и долго не умел различать. Потом дедушка стал рассказывать ему про разные стили, или "пошибы" - строгановский, московский, фряжский, - знакомил с руководствами "толковыми" и "лицевыми" и указывал то на "резкость", то на "плавность" рисунка.